Оберст фон Мердер тоже был в гневе, но его гнев был иным по сравнению с затаенным, скрываемым гневом тоттмейстера, пылающим и рвущимся наружу, как пламя в самодельной фронтовой печурке. Он ходил туда-сюда, то и дело поправляя резкими движениями ворот мундира и ремень, тяжело дышал и производил впечатление готового разорваться «угольного ящика», чей дефектный взрыватель не дал ему сдетонировать при падении. Дирк не любил людей в таком настроении. Эта злость была не злостью боя, когда человек устремляется в атаку, позабыв обо всем, а совсем иной злостью, сродни змеиной.
Несколько штабных офицеров хранили на своих лицах выражение немного надменной усталости, всем своим видом демонстрируя, как нелепо и неуместно выглядит в святая святых полка магильер со своим мертвым воинством.
Воинство было невелико. Кроме самого Дирка, внутри обнаружились только Лемм и Тоттлебен. Тоттлебен стоял у стены, вытянувшись во весь рост, но по его непроницаемому лицу сложно было что-то сказать, кроме того, что беседа, которую Дирк с Крамером не застали, носила отнюдь не приятный характер. Лемм возвышался в углу, как провинившийся мальчишка. Унтера он встретил нечленораздельным радостным возгласом, как ребенок, увидевший знакомое лицо.
Дирк стиснул зубы, стараясь выглядеть собранным, подчеркнуто вежливым и равнодушным. Таким, каким и должен выглядеть образцовый унтер-офицер, стремящийся пресечь всякое нарушение дисциплины и немного уязвленный тем, что в его взводе возможно нечто подобное. Но все-таки он заметил перемены, произошедшие в Лемме, – мундир на его груди зиял несколькими рваными дырами, отчасти превратившись в лохмотья. И успел машинально подумать о том, как, должно быть, сокрушался по этому поводу сам великан. Мундиров его размера не производила ни одна фабрика, и интенданту Брюннеру в свое время пришлось немало помучаться, чтобы изготовить форму специально под Лемма.
Дирк и Крамер отрапортовали о прибытии, замерев недалеко от входа. Их доклад был выслушан до конца. Добрая традиция всех германских штабов – какая бы неразбериха ни царила снаружи, внутри все присутствующие хранили ледяное спокойствие, соблюдая все предписанные формулы общения между офицерами. И даже если снаружи царил настоящий хаос, все штабные офицеры всегда выглядели безукоризненно в своей выглаженной и опрятной форме.
Разглядывая незнакомые лица, Дирк подумал о том, что, даже если наверху произойдет Страшный суд и ангелы Господни спустятся на изрытую воронками землю Фландрии, похожую на мертвое тело, иссеченное вдоль и поперек, оберсту фон Мердеру об этом будет доложено обыденным тоном, каким сообщают сводки разведки и донесения тыловых частей. После чего фон Мердер недрогнувшей рукой подпишет приказ о передислокации всех чинов христианского вероисповедания и лично передаст его старшему офицеру связи для отправки в вышестоящие инстанции.
– Хорошо, что вы прибыли, унтер-офицер Корф, – произнес тоттмейстер Бергер, оторвавшись от изучения стены. Судя по тому, что его тяжелый взгляд не задержался на «Висельнике», Дирк понял, что гнев мейстера направлен не против него. Это отчасти успокаивало, но в то же время усиливало ощущение чего-то нехорошего и тревожного. Лемм глупо улыбался, глядя на Дирка. – У нас тут произошло… кхм… некоторое затруднение. И вы, как командир второго взвода, конечно, должны быть в курсе.
– Затруднение? – Голос оберста фон Мердера был наполнен отвращением под завязку, как баллоны Толля – огнеметной смесью. И это отвращение было готово обрушиться на них. – Я полагаю, вы подыскали излишне мягкое выражение, господин хауптман, потому что я со своей стороны не могу считать это просто затруднением. Речь идет о преступлении, отвратительном, мерзком и недостойном. Преступлении, совершенном мертвецом и оттого вдвойне отвратительном.
Тоттмейстер Бергер гораздо лучше владел собой. И, несмотря на то что в его взгляде плескалось что-то очень недоброе, как тягучее варево некроманта в котле, с оберстом он разговаривал холодно, но спокойно.
– В любом случае мы все собрались здесь именно для того, чтобы принять решение на этот счет. Это унтер-офицер Корф, командир Лемма. Его присутствие здесь не случайно.
– Он не унтер-офицер, – тотчас вскинулся фон Мердер. – И то, что вы нацепили на него ливрею с какими-то знаками отличия, еще не позволяет считать его унтер-офицером. В его величества германской армии его чин значит менее, чем мешок брюквы. Это всего лишь один из ваших, хауптман, мертвецов. И мне нет дела до того, как ваши куклы командуют друг другом.
Фон Мердер подчеркнуто именовал тоттмейстера Бергера хауптманом. И, хотя это было целиком и полностью в рамках существующих правил, согласно которым в имперской армии мейстер пользовался чином хауптмана, был здесь и отчетливый намек на неприятие – согласно многолетней традиции, магильеров именовали в соответствии с их орденским чином. Как бы то ни было, тоттмейстер Бергер пропустил это мимо ушей.
– Тогда считайте его мертвым командиром этого мертвого солдата. Он несет ответственность за судьбу Лемма. И я считаю, что нам стоит выслушать и его. Унтер-офицер Корф, вам известно что-либо о произошедшем с рядовым Леммом в ваше отсутствие?
– Никак нет, господин тоттмейстер. – При общении с командиром лично в Чумном Легионе использовалась форма «мейстер», но в обществе других офицеров называть его так было непозволительно. – Мы с лейтенантом Крамером прибыли полчаса назад и еще не в курсе произошедшего.
Фон Мердер исподлобья взглянул на Крамера, и не требовалось быть магильером, чтобы понять, какой вопрос вертится у него на языке. К счастью для лейтенанта, сейчас умы всех собравшихся занимало иное дело.
– Я так и думал, – вздохнул тоттмейстер Бергер. – Господин ефрейтор Тоттлебен, сообщите унтер-офицеру Корфу все, что нам стало известно.
Тоттлебен приступил к докладу. Он говорил сухо и безучастно, как металлический «Морриган», но за каждым сказанным им словом Дирк видел произошедшее так ярко, словно и сам был свидетелем событий, а теперь слышал лишь пересказ истории.
Разумеется, во всем был виноват сам Лемм. Улучив момент, когда Тоттлебен отлучится, он, вечно томимый голодом, от которого не мог избавиться, тайком улизнул из расположения своего отделения. Несмотря на исполинский рост мертвеца, это было несложно. «Висельники», чьи тела плохо реагировали на солнце, на протяжении дня часто укрывались в блиндажах и убежищах, снаружи оставляя лишь наблюдателей. Этим и воспользовался Лемм. Никем не остановленный, он улизнул от «листьев» и, руководствуясь, по всей видимости, запахом, направился в расположение двести четырнадцатого полка, располагавшегося неподалеку.
Дирк вспомнил мумифицированную кошку и крест. Не те знаки, которые могли бы насторожить бесхитростного Лемма.
На солидном удалении от расположения «Веселых Висельников» Леммом был обнаружен источник запаха – трое солдат, устроившихся с котелком и картами вокруг костра. В котелке была гороховая похлебка, и одного этого было достаточно, чтобы Лемм забыл свои предубеждения против живых людей, так часто оскорблявших его и плевавших вслед. Он приблизился к костру, демонстрируя свои мирные намерения и улыбаясь. Он не хотел никого потревожить, более того, он заранее извинялся за свой неожиданный визит и просил солдат не беспокоиться на его счет, выражая это в меру своих возможностей.
Он попытался объяснить им, что очень голоден и что от голода у него в животе такое ощущение, словно там пробили бездонную шахту. Тоттлебен всегда запрещал Лемму есть, и прочие «Висельники» старались бдительно следить за ним. Но что они знали о настоящем голоде? Том, который выворачивает наизнанку, терзает изнутри ледяными зубами, треплет нутро. Лемму часто случалось быть голодным при жизни. Попробуй накорми такое большое и сильное тело, если работаешь на заводе от зари до зари! Но только после смерти он узнал, что такое настоящий голод, который нельзя утолить. Тот, от которого невозможно думать и кружится голова. Лемм согласен был терпеть ворчание Брюннера, которому вновь пришлось бы вскрыть живот мертвеца и вытряхивать оттуда тронутую разложением пищу, лишь бы снова ощутить краткий упоительный миг сытости.
