Идиот. Круглый идиот, сам забравшийся в печку, точно ведьма из старой сказки. Мистер Беллигейл предупреждал, что не стоит лезть к угольщикам. Муан предупреждал. Собственные инстинкты, и те предупреждали. Но вместо того, чтоб послушать их, он устремился очертя голову в самый омут, который вот-вот утащит его на глубину. Доверился ерунде, что нес любитель ванили, явившийся из будущего. Остров хранит Гилберта Уинтерблоссома… Острову нужен Гилберт Уинтерблоссом… У острова особенные планы на Гилберта, чтоб его, Уинтерблоссома…

От злости на самого себя слюна во рту делалась едкой, как кислота из аккумулятора. Увы, разъедать железо она была не властна.

С другой стороны… Герти вновь и вновь вспоминал щелкающий у виска револьвер.

Клац. Клац. Клац.

Разряженный револьвер, клацнувший ему в ухо ровно шесть раз. После чего превративший лицо Паленого в подобие разбитого цветочного горшка. Капсюль не сработал. Выстрела не было.

Уже в клетке Герти дрожащими пальцами вытащил из кармана оставшиеся пули. Сперва ему показалось, что их пять. Пять латунных цилиндров приятной тяжести. Но оказалось, что только четыре. Пятый был лишь пустой гильзой, слабо пахнущей жженым порохом. Это значило, что он ошибся. На ощупь сунул в револьвер снаряженный патрон, будучи уверен в том, что сует стрелянную гильзу. И по какой-то причине не снес себе голову, спустив курок шесть раз подряд.

Что это значило? Что Новый Бангор и в самом деле имеет свои планы на мистера Уинтерблоссома? Или что невидимые часы отсчитали еще одно деление, а их минутная стрелка оказалась где-то поблизости от двенадцати, за той чертой, где заряженные револьверы стреляют лишь по собственному желанию?.. Герти отчаянно не хотелось испытывать судьбу и дальше. Стоит ли надеяться, что раскаленный трон остынет сам собой? Слишком слабая надежда.

Герти тоскливо наблюдал за тем, как растет куча дров. С каждой новой доской его отчаянье разрасталось внутри, как раковая опухоль, от нее по всему стелу неслись метастазы, вызывающие дрожь и слабость. Еще немного и, пожалуй, угольщикам придется на руках нести его к трону…

Его Поджаренное Величество король Гилберт Первый.

Герти лихорадочно пытался сообразить, как выбраться из клетки. Но мозг, парализованный страхом, действовал вяло и медленно, как наглотавшийся успокоительных таблеток старик. К тому же, даже возникни в нем блестящая мысль, оперировать было бы нечем. Весь арсенал Герти, на который он не так давно возлагал надежды, оказался утрачен в силу различных причин. Трость с клинком так и осталась у Муана. Разряженный револьвер утащили угольщики. Автоматический пистолет достался Паленому вместе с осколками черепа и угольной трухой. На память о потайной кобуре с дерринжером у него самого осталось лишь саднящее ощущение на голени, следствие натертой кожи. Впрочем, это ощущение, наверно, перестанет ему досаждать после того, как его ноги ощутят весь жар трона…

На всякий случай Герти тщательно обыскал свою одежду, перепачканную, как у бродяги и висящую клочьями, надеясь найти хотя бы позабытую портным булавку, но ровным счетом ничего не нашел, если не считать болтавшихся в кармане патронов и собственного бумажника, чье содержимое представляло собой несколько чистых листов, некогда бывших его командировочными документами. С таким арсеналом ему не справиться и с кухонной мышью. Патроны совершенно бесполезны без ствола, а из бумаги не изготовить ничего серьезнее веера.

«Ты влип, Уинтерблоссом. Теперь ты по-настоящему влип. Остров долго вытаскивал тебя из неприятностей, как непоседливого ребенка, но, видно, и ему надоело маяться с тобой. Он наигрался. И дал понять, что с него довольно».

Эту мысль, ноющую и неприятную, как несварение желудка, не удавалось выгнать из головы. И чем больше Герти размышлял об этом, тем сильнее убеждался в том, что именно так все и обстоит.

Остров позвал его, испустив зов на особенной волне, недоступной для человеческого уха, но отчего Брейтман решил, будто Герти предначертано выполнить в Новом Бангоре какую-то миссию? Что, если он с самого начала был лишь покорной воле острова игрушкой? Остров попросту забавлялся тем, как лондонский деловод, слишком простодушный и наивный, чтобы замечать неладное, попадает в неприятности, которые сам же и обрушивает на свою голову. Как иначе объяснить то огромное количество самых невероятных и скверных историй, в которых он оказался замешан, сойдя три месяца назад с палубы «Мемфиды»?.. Остров забавлялся, вытаскивая его из лужи в совсем уже безнадежных ситуациях, стрелки невидимых часов порхали, отмеривая тщательно выверенные порции невозможного для того, чтоб мистер Уинтерблоссом не сложил голову преждевременно. Но у всякой игрушки, будь она самой дорогой и купленной в лучшем универмаге Сити, есть существенный недостаток. Рано или поздно про нее забудут. Детям не свойственна ностальгия, они не ценят прошлого. Наигравшись с любимым плюшевым медвежонком или игрушечной яхтой, рано или поздно они оставляют своих любимцев валяться на садовых дорожках.

Быть может, остров по-своему тоже ребенок, вынырнувший в океана небытия и слишком ветреный, чтобы иметь что-то общее с незыблемыми контурами материального мира, неумолимо зафиксированного в миллионах карт и атласов. Вздорный, легкомысленный, слишком непоседливый ребенок, который творит то, что ему заблагорассудится и знать не знает о серьезных взрослых вещах вроде законов физики, которые не дозволяется менять, и законах логики, сложных и скучных. Он попросту играется с часами нереальности Брейтмана, переводя стрелки как ему вздумается, и радостно смеясь, наблюдает за образовавшимся хаосом. Это ведь так по-детски… А серьезные джентльмены из будущего ломают головы, убеленные благородными сединами, пытаясь разобраться, что тут, черт возьми, происходит. И никак не могут найти ответ.

Они безнадежно забыли, как сами были детьми.

«Я игрушка, — подумал Герти, ощущая себя опустошенным, как автоматон с севшим зарядом, — Что-то вроде медведя с оторванной лапой. Мною наигрались. Все кончено. Остается только предаться неутешительным размышлениям, наблюдая за тем, как песочные часы моей жизни отмеривают последние крохи песка…»

«Отличная мысль, приятель, если ты вознамерился превратиться в рождественского гуся с поджаристой кожей!»

Герти открыл глаза, точно его щелкнули по носу. Эта вторая мысль тоже принадлежала ему, но как-то очень уж внезапно ворвалась в сознание, разметав все прочие, точно лихая шхуна, ворвавшаяся в гавань впереди прочих судов в нарушение установленной очереди.

«Смешно, — подумал Герти, пытаясь вновь обрести утраченный на миг фаталистический настрой, — Смешно и нелепо. Но, отчасти, справедливо. В конце концов, я сам…»

«Ты сам сидишь здесь, как дубина, вместо того, чтобы соображать, нельзя ли сделать ноги из этой клетки для канареек!»

Эта мысль… Герти чуть не прикусил язык. Эта мысль принадлежала ему, но была какой-то… другой. Отличной от прочих. В противовес уставшим и вялым, как течение в заболоченной реке, мыслям деловода Гилберта Уинтерблоссома, эта мысль казалась удивительно энергичной и сильной. Она безжалостно разрушила все предыдущие построения, на миг образовав в голове Герти сверкающий хаос.

«Крайняя степень душевного истощения, — безрадостно отметил он, — Смятение мыслей. Мне приходилось слышать, что многие приговоренные к смерти перед казнью напротив испытывали подъем интеллекта и душевное спокойствие. Что ж, я, видимо, не из их числа…»

«Дохлые герои тем и хороши, что им можно приписать любые помыслы, — грянула все та же мысль, оборвав его, — И ты сам станешь таковым, приятель, если быстро не возьмешь голову в руки!»

Герти почувствовал, как у него спирает дыхание. Точно среди душного тропического дня он вдруг набрал полную грудь ледяного сибирского воздуха.

Это была не его мысль. Это было что-то чужое, то ли родившееся в его сознании, то ли пришедшее извне, пробившееся, как звонкий ручей пробивается через завал из многотонных валунов. И оно, судя по всему, поселилось у него в голове.