Разящий меч владык и черни рев,

Ты - как цветок, которому немилы

И небреженье и любовь светила,

Хоть можешь бурям противостоять

Но мощь цветенья ты должна унять.

Нас учит опыт: править должен тот,

Кто мыслит, тем, кто в поте спину гнет.

Достигнет Вольность цели, если бремя

Распределится поровну меж всеми,

Ведь, тяжким став, один какой-то слой

Все прочие разрушит под собой.

Тот к правде глух, кто вольностью считает,

Когда, возвысясь, горстка процветает.

Я смирен духом и бросаюсь в бой

Лишь в миг, когда опасность предо мной,

Когда вожди лишают прав владыку,

Чтобы упрочить собственную клику

И, сговорившись, возгласить свободу,

Чтоб пользоваться ей себе в угоду.

Служители Фемиды с ложным жаром

Находят оправданье новым карам;

Законы угнетают бедный люд,

Богатые - законы издают;

Богатством стран, чьи дики племена,

Плодит рабов корыстная страна;

Страх, жалость, возмущение растут,

И рвется сердце из постыдных пут,

И в лютом страхе за свою страну,

Восславив трон, смутьянов прокляну.

И ты, мой брат, спеши тот час проклясть,

Когда монарха пошатнулась власть

И честолюбье, отравляя нравы,

На первенство дало богатству право.

Не здесь ли сребролюбие меняло

Сынов достойнейших на блеск металла?

Торопят нищету победы злата

Так свечи в ярких искрах тьмой чреваты.

Не здесь ли роскошь, бредя громкой славой,

Ведет безлюдье в свите величавой

И в оживленные недавно веси

Вступает плавною походкой спеси?

Не здесь ли барской алчности приказ

Нес деревням разруху, не стыдясь?

Отцов семейств, и старцев, и вдовиц,

И чад невинных, и отроковиц

Из дома гонят, и чредой печальной

Они влекутся в край чужой и дальный,

Где средь глухих болот течет Освего,

Где Ниагара мчится вниз с разбега.

И, может быть, влачится ныне странник

Дорогой трудной, сквозь густой ольшаник,

Где с человеком зверь невзгоды делит,

Индеец смуглый стрелы смерти целит;

Там в черном небе туч кружится стая,

И лес в округе мечется, стеная,

Изгнанник бедный молится в пути,

Равно страшась и медлить и идти,

К отчизне славной устремляет взгляд,

И раны жалости мой дух язвят.

О, тщетны, тщетны поиски блаженства,

Лишь в мыслях мы рисуем совершенство:

К чему я мира и отрад не знал

И смысл в устройстве государств искал?

Везде, будь на престоле злой тиран,

Будь властелин законом обуздан,

В судьбе людской сколь неприметна роль,

Что мнят играть закон или король!

Везде мы вверены себе самим

И сами счастие свое творим:

Мы чужды бурь, жилище - наш оплот,

Покойно жизнь домашняя течет.

Топор, колесование, тиски,

Дамьена одр стальной, венец Луки

Нам, малым сим, изведать не придется.

Нам разум, вера, совесть остается.

ПОКИНУТАЯ ДЕРЕВНЯ

ПОСВЯЩЕНИЕ

СЭРУ ДЖОШУА РЕЙНОЛДСУ

Милостивый государь!

Посвящая Вам эту мою поэму, я не питаю надежды придать новый блеск Вашему имени или снискать похвалы себе. Вы не можете извлечь никакой выгоды из моего восхищения, ибо я невежественен в том искусстве, в коем Вы превзошли всех; между тем я могу потерять весьма много, ежели суд Ваш будет строгим, ибо мало кто кроме Вас обладает столь тонким вкусом в поэтическом искусстве. Посему, оставляя в стороне соображения о какой бы то ни было выгоде, я позволю себе следовать своим чувствам. Единственное посвящение, которое я написал когда-либо, было обращено к моему брату, ибо я любил его более всех на свете. Но брат мой умер. Позвольте же посвятить эту поэму Вам.

Насколько Вам придутся по душе приемы стихосложения и чисто внешние свойства этого моего опыта, я не слишком задумываюсь, но сознаю, что Вы станете возражать мне - и действительно, кое-кто из наших лучших и мудрейших друзей поддерживает это мнение - что опустошение деревень, оплакиваемое в этой поэме, нигде на самом деле не встречается, а разорение, на которое жалуется автор, есть плод его досужих вымыслов. На это я только и могу ответить, что, посещая в течение последних четырех-пяти лет наши деревни, я употребил все возможные усилия на укрепление своей уверенности в собственной правоте и что все мои наблюдения и размышления заставили меня поверить в истинное существование тех бедствий, которые я пытаюсь изобразить здесь. Однако тут не место задаваться вопросом, происходит ли на самом деле опустошение деревень или нет; обсуждение заняло бы слишком много места, и я бы, в лучшем случае, снискал репутацию равнодушного политика, ежели бы стал утомлять читателя пространным предуведомлением, а между тем я хочу от него вдумчивой сосредоточенности при чтении длинной поэмы.

Сетуя на опустошение деревень, я восстаю против утучнения нашей роскоши - и опять я уже слышу крики недовольства наших политических мужей. Двадцать или же тридцать лет тому назад считалось модным рассматривать роскошь как одно из главных преимуществ нашей нации, а всю мудрость древних, и в этом отношении особенно, считать заблуждением. Я, однако же, вынужден оставаться, нисколько не таясь, на стороне древних и продолжаю думать, что роскошь предосудительна для тех сословий, которые ответственны за распространение стольких пороков и разрушение стольких царств. За последнее время столь много было высказано в защиту противоположного взгляда на этот вопрос, что исключительно новизны и разнообразия ради иногда можно позволить себе быть правым. Остаюсь,

милостивый государь.

Вашим преданным другом

и страстным почитателем.

Оливер Голдсмит.

Мой милый Оберн, райский уголок,

Где все труды селянам были впрок.

Где тешила весна приветом ранним,

А лето уходило с опозданьем!

Приют невинности, приют покоя,

Гнездо, где жил я жизнью молодою!

Как я любил бродить по тропам дольным

И сердце веселить простором вольным!

Я застывал в восторгах благодатных

У хижин скромных и у риг опрятных,

У хлопотуньи-мельницы шумливой,

У церкви скромной на краю обрыва

И у боярышника со скамьей,

Где собирались дружною семьей