— У гимназистов больше не умещалось на шпаргалке. Очень просто. Но каким образом то же самое происходит и у тебя с Алешей, не знаю. Садись и подумай!

Мы садимся, и Мотька сразу начинает жужжать, тихо, но еще тоскливее, чем раньше. Крупные капли падают на окно; едва одна капля растеклась и стекло сделалось прозрачным, падает другая.

— Где Колычев? — перед концом урока спрашивает Тимофей Васильевич.

— Болен… кажется, — неуверенно отвечает Лида.

Но Ленька Колычев совсем не болен. С самого утра он ходит по спальне из угла в угол, бледный, с красными пятнами на щеках: значит, на него «накатило».

— Опять дуришь? — окликает Егор.

— «Дурю»? — останавливается Ленька. — Знаешь песенку:

Махнув рукой, Лобан поворачивается к стенке.

Братьев Колычевых — Леньку и Бориса — год назад привел в коммуну Тимофей Васильевич. Ленька показался ребятам грубым и нелюдимым, а старший брат, Борис, был очень вежливым, никогда не забывал сказать «благодарю вас», улыбаясь при этом и глядя прямо в лицо.

В свободное время он часами стоял у окна спальни, не сводя глаз с сада и спускающейся к реке тропинки. От его круглой, коротко остриженной головы на пол падала тень, напоминающая чайник.

Была у Бориса одна важная отличительная черта: он в совершенстве разбирался во всех механизмах, какие только имела коммуна, как бы обладал властью над ними.

Вещь, нуждавшуюся в починке, он брал осторожно, вытерев перед тем белой тряпочкой с необыкновенной тщательностью вымытые руки, и долго рассматривал. Потом принимался за работу.

Он починил стенные часы, насос, электростатическую машину и медные магдебургские полушария из физического кабинета.

На картинке в учебнике было изображено, как конные упряжки тянут полушария в разные стороны, а они, сжатые снаружи атмосферным давлением, не поддаются, хотя два сердитых человека в цилиндрах и длинных сюртуках всячески понукают коней. Лошадей у нас нет, но, когда Борис выкачал воздух из полушарий и продел веревки в ушки, все коммунары разделились на две группы и долго тянули полушария, стараясь разъединить их.

Борис стоял у окна, как обычно разглядывая тропинку, спускающуюся по косогору. Совершенно уверенный в приборе, он потерял к нему интерес; вообще его занимали только вещи, нуждавшиеся в починке, и дружил он только с младшими, самыми слабыми ребятами, которым надо было покровительствовать.

Мы тянули изо всех сил, но так и не пересилили атмосферного давления. Борис подошел к прибору и не глядя повернул кран. Воздух со свистом ворвался внутрь сверкающей медной сферы, и полушария сами отделились друг от друга.

Наши предводители, Лобан с одной стороны и Аршанница — с другой, стояли красные и потные, в расстегнутых рубашках. Мы все тяжело дышали от напряжения. Мы понимали, в чем суть опыта, и все-таки покорность прибора Борису в эту секунду казалась почти волшебной.

Вскоре после опыта с атмосферным давлением Борис Колычев ушел из коммуны. Накануне ребята слышали, как братья спорили и Борис несколько раз повторял:

— Ты слабогрудый, и я тебе этого не велю, чтобы идти со мной.

В ночь перед уходом Борис закончил починку рояля, по-прежнему обретавшегося на чердаке. Под утро сквозь сон я слышал музыку, о которой когда-то мечтал; оказывается, он умел и играть. На рассвете Колычев постучался к Пастоленко — они дружили, — попрощался и передал письмо для Тимофея Васильевича.

Письма этого никто из нас не читал, но мы знали, что Борис сообщал там о своем намерении еще год «побродить», а после определиться в судовые механики и плыть кругом земли, «раз, надо полагать, по всему свету будет мировая коммуна». Кроме того, он горячо просил Тимофея Васильевича сберечь Леньку.

После бегства от Бориса иногда прибывали письма: то из Петрограда, то с юга; а среди зимы в разное время явилось несколько посланцев: все в лохмотьях, посиневшие от холода, даже по тем временам невиданно худые и слабые. Так с запиской от Бориса в самые морозы пришел Глебушка. Прямо из кабинета Тимофея Васильевича его отвели в изолятор. Доктор долго выхаживал Глеба, но он и теперь слабый.

…При каждом Ленькином шаге раздается хлюпающий звук; это оттого, что оторвалась подошва на ботинке.

— «…А старший брат мой был лягавый», — бурчит Ленька себе под нос.

— Мясо привезли! — открыв двери, сообщает Август. — Кто староста распределения?

— Я! — поднимается Лобан.

— Иди. Федор отрубит фунтов шесть на обед.

В коммуне кормят теперь немного лучше, но все-таки мясо — вещь редкостная. Прислушиваясь к одобрительному гудению, Август добавляет:

— Колычев! Зайди к Тимофею Васильевичу — от брата письмо!

Ленька пулей вылетает из спальни, а Лобан шагает вразвалочку, как бы нехотя. У дверей он останавливается и подзывает Новичка: тот человек хозяйственный и знает толк в продуктах.

Лобан с Новичком возвращаются через полчаса или час. Слышно, как они переговариваются:

— Нога ничего…

— Жирная, — соглашается Новичок.

— Пуда полтора потянет?

Я думаю, что хорошо, если бы завтра на обед были борщ и котлеты. Но назови эти блюда вслух, Лобан непременно приготовит что-нибудь другое, потому что он упрямый. Лучше уж помолчать.

Ленька тоже вернулся. Лицо у него теперь спокойное, даже веселое.

— А Борис Матвеевич пишет, что на «Гидроторф» в Шатуре определился. Близко!..

Ленька говорит о Борисе только с Глебом, которого любит больше всех в коммуне, и почему-то всегда называет брата по имени-отчеству.

— Год поработает — и в Питер…

— Зачем? — спрашивает Глеб.

— В плавание пойдет — в Австралию, или в Америку, или еще куда…

— И ты с ним?

— Надо думать… — не сразу отзывается Ленька.

Дождь перестал, на дворе подморозило, и через стекло видно, как кружатся в воздухе хлопья снега.

«Мясо украли», — разносится по коммуне.

Вслед за дежурным мы бежим вниз. Сквозь открытые двери кладовки видны полки, стол, окно с выбитым стеклом; через него сеется и падает на пол снег. В раме торчат зеленоватые осколки.

— Уходите, нечем любоваться, — гонит Август.

Уроки продолжаются своим чередом, а перед обедом в клубе открывается общее собрание.

— Аршанница, Быковская, Васильницкий! — вызывает председатель.

— Здесь! Тут! Есть!

— Все в сборе? — спрашивает, откладывая список, председатель. — Слово имеет Ефим Дубовецкий.

— О краже знаете… — начинает Фунт. — В кладовке выбито окно, но осколки на дворе. Вор прошел через дверь и стекло выбил изнутри, для отвода глаз. Самое главное — на улице по свежему снегу никаких следов. Вор из своих, так выходит.

Фунт долго молчит, вычерчивая что-то пальцем на столе, потом продолжает:

— На всю коммуну легла тень, вот как, ребята…

Дорогая наша, лучшая на свете коммуна, в которую мы приходили, не имея другого дома и другой семьи, и которая каждого встретила с открытым, чистым и незапятнанным сердцем! Кто же посмел опозорить ее?

— Исполком постановил не устраивать обыска, никому не рассказывать о том, что произошло, а обязать того, кто украл, до двенадцати ночи отнести мясо на место, в кладовку, — говорит Фунт.

— А если не отнесут? — несмело спрашивает кто-то.

— Хуже будет! — поднявшись и отодвинув рукой Фунта, угрожающим напряженным голосом отзывается Лобан. — С коммуной шутки плохи!

До двенадцати часов ночи…

Когда проходишь мимо дверей Тимофея Васильевича, слышно, что он безостановочно шагает. Ласька читает. Глеб лежит с открытыми глазами, положив голову на руки, и шевелит губами: он думает. В двенадцать часов Лобан, Фунт и Ласька поднимаются и выходят из спальни. Слышно, как они спускаются по лестнице, потом шаги затихают.