Мы обескураженно молчали.

Окончив сообщение, Александр Михайлович быстрым и нервным шагом пересекал комнату из угла в угол. Остановившись перед Иваном Ивановичем, он сказал голосом, полным глубокого сожаления:

— Я сделал все, что в моих силах. Дальнейшая работа не имеет ни малейшего отношения к подлинной старине, любовь к которой привили мне именно вы, дорогой Иван Иванович. Я ваш вечный должник. По всему изложенному я должен искренно и сердечно пожелать вам счастья, всем вам, — Мудров по очереди поклонился каждому. — Пожелав счастья и удачи, я отказываюсь от дальнейшего участия в работе.

Он шагнул к двери.

— Постойте! — воскликнул Иван Иванович. — Да вы понимаете ли, что говорите?!

У старика перехватило дыхание, и он замолчал. На глазах его выступили по-детски крупные слезы. Иван Иванович сердито смахнул их. Мудров стоял понурившись, ни на кого не глядя.

Я счел необходимым вмешаться, хотя сознавал, что мои слова не успокоят товарищей. Научное исследование невозможно без известной доли безжалостности. Наступило время с максимальной полнотой представить себе ценность сделанного и перспективы дальнейшего труда.

Я сказал об этом и попросил неделю для подготовки доклада. Мы разошлись, недовольные друг другом.

Всю неделю я работал, выключив телефон, буквально круглые сутки. В науке «бесстрастие» — синоним научной объективности. И все-таки мне пришлось изменить этой непременной объективности.

Я монтировал отрывки рукописи, расшифрованной едва ли на двадцать процентов.

Как избежать известного произвола? Но я был вынужден прокомментировать отрывочный неполный текст, сделав некоторые выводы. Другого выхода не оставалось.

…Записи в рукописи отделяются друг от друга рисунками или иероглифами, изображающими — кажется, прав был Кущеев — жучков и человечков. Каждый отрывок озаглавлен одной из трех рубрик: «Данные», «Мнение», «Наблюдение». Под рубрикой «Данные» автор (в дальнейшем я буду называть его «икс») группирует сведения автобиографического характера. Иногда «икс» именует себя в третьем лице — «он», а затем, не оговариваясь, переходит к изложению от первого лица. Перед каждым «наблюдением» обозначены долгота и широта в градусах, минутах и секундах.

Загадочно, как «икс», если принять, что это жук, мог без инструментов, не имея возможности ориентироваться по солнцу и звездам, с такой точностью определять координаты. Либо «икс» обладал фантастически точным чувством ориентировки. Либо… Либо… вот еще один довод в подтверждение того, что «рукопись № 700» — мистификация.

И мне не больно было бы согласиться с этим, а для Ивана Ивановича и, кажется, для Петра Климовича тоже это означало бы рану в сердце.

Наступило утро моего доклада.

Прежде чем идти в нашу комнату, я зашел за Олегом Модестовичем. Стенные часы в кабинете показывали девять. Кивнув мне, Рысаков продолжал выговаривать за что-то коменданту, приземистому человеку с расплывшимся, словно из непропеченного теста, лицом. Глаза у коменданта были бесцветно-серые, маленькие. Вглядываясь в них, я спрашивал себя — злые они или добрые? И приходил к выводу, что эти слова не имеют к ним отношения: глазки булавчатые, буравчатые, «востренькие», как выражались в старину.

Слышалось сердитое рысаковское «натурфилософия, овес-овсюг».

Глуховатый бас коменданта неизменно отзывался: «Возьмем на заметку».

Мы вышли из кабинета в шесть минут десятого. Правая стена, потолок и пол широкого коридора были облицованы матово-белым пластиком. Левая стена, стеклянная, как в нашей рабочей комнате, открывала людный проспект. Стекло обладало звукоизолирующими свойствами: машины и троллейбусы бесшумно проплывали за ним, а многочисленные прохожие казались тенями.

Я шел в двух шагах за Рысаковым и комендантом. Возле комнаты пол прорезала длинная трещина.

— Суете нос, куда не следует, а за порядком не следите, — придирчиво сказал Рысаков, открывая дверь.

— Возьмем на заметку, — отозвался комендант.

Все были в сборе.

— Я предупреждал о заседании, — так же придирчиво обратился Рысаков к коменданту. — Озаботьтесь столом, креслами, ну там… нарзану, что ли. А это, — Рысаков указал на штативы, — озаботьтесь убрать…

Комендант отдал необходимые распоряжения по телефону. Штативы он собственноручно перенес к двери.

Рысаков сел по одну сторону стола, спиной к выходу, пригласив меня как докладчика занять место рядом. Остальные — Мудров, Талиани, Иван Иванович, Кущеев и Адамский — расположились напротив.

Я начал доклад с констатации того, что данные, сообщенные Александром Михайловичем Мудровым, делают безотлагательным главный вопрос: что перед нами — подделка или подлинная рукопись? Кто автор рукописи, этот «икс», не мистификатор ли он высокого класса? Тогда результаты его забав должны стать предметом любителей головоломок и криминалистов. Представить себе гигантский труд, совершенный бесцельно, нелегко. Но, вспоминая хотя бы египетские пирамиды, сведущие историки утверждают, что человека и человечество бессмысленное и бесполезное привлекает иной раз больше, чем жизненно необходимое. С другой стороны, можно ли доказать невозможность существования мыслящего жука?

По тому, как рассеянно слушал Олег Модестович мое вялое сообщение, и по тому еще, что он ни разу не взглянул на рукопись, на которую прежде смотрел с доверчивым вниманием, я не мог не ощутить, что для него вопрос решен.

Решен он и для Мудрова, уставившего скучающий взор в потолок, и для Адамского.

Этот последний, шевеля толстыми губами, время от времени некстати улыбался: как-то он сказал мне, что, коротая время на скучных заседаниях, рассказывает себе анекдоты.

Иван Иванович сидел, полузакрыв глаза. Лицо Талиани выражало, как обычно, вежливое внимание.

Оживленнее всех был Кущеев. Он что-то выписывал из развернутого перед ним оттиска.

Нечего было и пытаться кого-то в чем-то убедить. Да был ли в чем-либо убежден до конца я сам? Откуда бралось тогда непреходящее чувство вины за рукопись и тайну ее перед Иваном Ивановичем? Я скомкал доклад и закончил его торопливыми фразами:

— За восемь месяцев, точнее — за 247 дней, мы расшифровали, по данным Адамского, чуть менее четвертой части текста. Простой расчет показывает, что для завершения работы потребовались бы годы. Каждому предстоит решить для себя, достойна ли рукопись столь самопожертвенной любви. Чтобы облегчить задачу, я собрал и вчерне отредактировал те из расшифрованных фрагментов, которые образуют законченные отрывки. Очень прошу прочесть сводку внимательно и без предвзятости.

Первыми почти одновременно отложили в сторону свои экземпляры Рысаков и Адамский. Оба они обладали способностью читать «по диагонали», как бы фотографировать текст.

Олег Модестович спросил о значении слова «дхарм».

Ромео Альбертович со всегдашней готовностью любезно пояснил, что по буддийскому вероучению сознание, душа, определяется комбинацией неких частиц «дхарм».

— Душевные атомы? — подсказал Олег Модестович.

— Если и «атомы», то крайне мистического свойства. После смерти сознание человека распадается на «дхармы», которые затем по законам, определяемым кармой — воздаянием за грехи, перегруппировываются, становясь душой какого-либо животного и воплощаясь в тело этого животного.

— И насекомого тоже? — быстро спросил Олег Модестович.

— Любого. Рыбы, птицы, тигра, слона, улитки. Все определяется характером и суммой грехов, — повторил Ромео Альбертович. — Помнится, человек, виновный в краже белья, перевоплощается именно в насекомое.

— Как у Кафки в «Превращении», — заметил Мудров.

— Буддисты кое-что помнили, или знали, или догадывались, но все это потопили в мистике. И Кафка кое до чего доходил чутьем. Но у него превращается человек слабый, забитый; а это свойство сильных, — сказал Петр Климович Кущеев, со странной для такой причудливой тирады значительностью.

Бросив на Кущеева сердитый взгляд, Рысаков спросил, как понимать выражение «древнейшая Крэнгская письменность»: