Она замолчала – в общую каюту вошел Осден. Выглядел он так, будто его только что освежевали. Неестественно белая и тонкая кожа выставляла напоказ
кровеносные сосуды, некое подобие выцветшей дорожной карты, выполненной в красной и голубой красках. Адамово яблоко, мускулы рта, кости и сухожилия запястий и кистей проступали так отчетливо, словно демонстрировались для урока анатомии. Волосы у него были цвета давно запекшейся крови, тускло-рыжие. Были и брови, и ресницы, но разглядеть их удавалось лишь при Определенном освещении, зато каждый мог видеть кости глазниц, сеть сосудов в веках и лишенные цвета глаза. Не красные – Осден не был собственно альбиносом,– но и не голубые и не серые: цвет, какой бы то ни было, категорически отсутствовал в глазах Осдена, оставались ясность, как у холодных вод, и беспредельная прозрачность. Он никогда и ни на кого не смотрел прямо. На лице его было не больше выражения, чем на рисунке из анатомического атласа или у любого лица, с которого содрали кожу.
– Согласен,– заговорил он высоким металлическим тенором,– что даже аутизм, возможно, был бы предпочтительнее, чем смог дешевых потасканных эмоций, которым вы, люди, окружаете меня. С чего это вы на сей раз источаете ненависть, Порлок? Вида моего вынести не можете? Ну так пойдите да поонанируйте малость, тем же манером, что этой ночью, глядишь, дрожь и уляжется. Что за сволочь переложила сюда мои пленки? Чтобы никто из вас не касался моих вещей, я этого терпеть не намерен!
– Осден,– раздался мощный неторопливый голос Аснанифойла,– и все же почему вы такой ублюдок?
Перепуганный Андер Эскуана сжался и спрятал лицо в ладонях.
Ссоры приводили его в ужас. Оллеру подняла глаза, в ее взгляде завзятой любительницы происшествий странным образом сочетались отрешенность и нетерпение.
– А как мне им не быть? – ответил Осден, не глядя на Аснанифойла и стараясь отодвинуться от него настолько далеко, насколько это было возможно в переполненной каюте.– Вы же сами не даете мне повода изменить поведение, никто из вас не дает.
Заговорил Харфекс, человек сдержанный и терпеливый:
– Повод тот, что нам предстоит провести вместе несколько лет. Всем нам будет жить легче, если…
– Да как вы не можете понять, что все вы для меня – пустое место? – оскалился Осден, забрал свои кассеты с микропленками и вышел. Эскуаны уже не было, его вдруг потянуло ко сну. Аснанифойл рассекал пальцем воздух, бормоча Ритуальные стихи.
– Его включение в команду можно объяснить только интригами в правительстве Земли. Я это сразу понял,– шептал Координатору, оглядываясь через плечо, Хар-фекс.
Порлок машинально вертел пуговицу, в глазах его стояли слезы:
– Говорил же я вам – все они сумасшедшие, а вы думали, я преувеличиваю.
И все же "им" можно было найти оправдание. Особые Инспекторы рассчитывали, что сотоварищи по бригаде окажутся людьми умными, воспитанными, способными к адаптации и достаточно симпатичными; им приходилось работать бок о бок в тесноте и опасности, и они были вправе ожидать друг от друга, что проявления паранойи, депрессий, маний, фобий и неумеренной властности не выйдут за определенные рамки и личные взаимоотношения будут оставаться хорошими, во всяком случае большую часть времени. Умным, возможно, Осден и был, но воспитанным – Чисто поверхностно, а характером – просто невозможен. Его послали лишь из-за уникального дара – способности к эмпатии, или, точнее говоря, широкодиапазонной биоэмпатической восприимчивости. Его талант не ограничивался определенными видами существ, он мог перехватить эмоции или ощущения от любого что чувствует. Мог разделить похоть белой мыши, боль раздавленного таракана, светобоязнь ночной бабочки. В чужом мире, как решили Власти, было бы полезно вовремя обнаружить, есть ли рядом нечто способное чувствовать, и если есть, то что оно испытывает по отношению к людям. Для Осдена ввели новую должность: он был Сенсором экспедиции.
– Что такое эмоция, Осден? – как-то спросила его в общей каюте Хаито Томико, пытаясь хоть раз установить с ним нечто вроде взаимопонимания.– Что именно вы улавливаете с помощью своей эмпатической чувствительности?
– Дерьмо,– ответил тот высоким, раздраженным голосом.– Психические испражнения царства животных. Бреду по колено в ваших экскрементах.
– Я просто хотела уточнить кое-какие обстоятельства,– сказала она, как ей казалось, на редкость спокойным тоном.
– Да не обстоятельства вам были нужны. Вы меня хотели понять. Не без страха, не без любопытства и с громадным отвращением. Так, будто ковыряете дохлую собаку, чтобы посмотреть, как копошатся черви. Усвойте вы раз и навсегда: не хочу я, чтобы меня понимали, хочу, чтобы меня оставили одного! – Его кожа пошла красными и фиолетовыми пятнами, голос стал еще выше.– В собственном дерьме валяйся, сука желтая!
– Успокойтесь,– сказала она по-прежнему тихо, но тут же ушла в свою каюту. Конечно, он не ошибся в ее мотивах; вопрос был в значительной мере предлогом, просто попыткой вызвать интерес. Но что в том плохого? Разве не предполагает такая попытка уважения к другому? Задавая свой вопрос, она меньше всего испытывала отвращение к Осдену; больше жалела его, несчастного, высокомерного и злобного ублюдка, Мистера Без Кожи, как прозвала его Оллеру. А на что он, собственно, рассчитывал, при своем-то поведении? На любовь?
– Просто для него невыносим любой, кто чувствует к нему жалость,– сказала Оллеру; она лежала на нижней койке, покрывая соски позолотой.
– В таком случае у него ни с кем не будет человеческих отношений. Все, что сделал этот его доктор Хаммергельд,– вывернул аутизм наизнанку.
– Вот бедняжка,– сказала Оллеру.– Томико, ты не возражаешь, если ночью сюда зайдет Харфекс?
– А самой пойти к Харфексу никак нельзя? Вечно мне приходится восседать в Общей с этой проклятой очищенной репой. Меня уже тошнит от него!
– Ты ведь ненавидишь его, верно? Видимо, он это чувствует. Но я спала с Харфексом и прошлой ночью, и Аснанифойл может возревновать, у них же общая каюта. Здесь было бы приличнее.
– Обслужи их обоих,– сказала Томико со всей грубостью оскорбленной благопристойности. Земная субкультура, к которой она принадлежала, восточноазиатская, была пуританской, и Томико хранила целомудрие.
– Но я хочу только одного за ночь,– с невинной безмятежностью ответила Оллеру. На Белдене, Планете-Саде, так и не изобрели ни колеса, ни целомудрия.
– Так попробуй Осдена,– фыркнула Томико. Нестабильность ее личности редко бывала столь явной, как сейчас; абсолютное неверие в себя проявлялось в деструктивной активности. Она потому и согласилась участвовать в этом деле, что, по всей вероятности, оно не имело никаких надежд на успех.
Маленькая белденка подняла расширившиеся глаза, застыла с кисточкой в руке:
– Томико, так говорить неприлично.
– Почему?
– Это было бы мерзко! Меня не влечет к Осдену!
– Вот уж не знала, что для тебя это так важно,– с деланным безразличием сказала Томико, хотя прекрасно все знала. Она собрала кое-какие бумаги и вышла из каюты, бросив: – Надеюсь, ты проделываешь это с Харфексом или на ком ты там остановишься, в последний раз. Мне надоело.
Оллеру заплакала, по маленьким позолоченным соскам полились слезы. Этой бы только пореветь. Сама Томико не плакала с тех пор, как ей исполнилось десять лет.
Так что корабль не был счастливой обителью, однако дело повернулось к лучшему, когда Аснанифойл со своими компьютерами добрался до Мира 4470. Вот он, темно-зеленый самоцвет, открывшийся, словно истина, на дне гравитационного колодца. Рос жадеитовый[5] диск, с которого они не сводили глаз, росло и чувство общности между ними. Теперь эгоизм и расчетливая жестокость Осдена работали на то, чтобы свести остальных воедино. "Может быть,– сказал Мэннон,– он послан в качестве грона для битья. Того, что земляне называют козлом отпущения. Может, по большому счету его присутствие будет полезным для всех".– И никто не возразил – настолько все они хотели сейчас быть добрыми друг к другу.
