Папа рассказывал, как однажды мама Бена наводила порядок в холодильнике и обнаружила там усопшую морскую свинку по имени Тутлс. Свинка сто лет назад была питомцем маленького Бена (следует добавить, что умер зверек своей смертью). Так вот Бен, к тому времени напрочь про Тутлса позабывший, проплакал весь день.

– Когда Фред умрет, Бен сделает из него чучело? – спросил я у папы.

– Возможно. Отдаст таким образом дань уважения.

– А пока Фред живой, Бен не станет его набивать?

– Нет. Конечно, нет.

– Бен что, любит только мертвых животных? А живые ему почему не нравятся?

– Не знаю. Спроси у мамы. Мне надо дорисовать козу, так что давай поговорим позже, ладно?

Однако интерес Бена в таксидермии не ограничивался лишь мертвыми созданиями. Однажды я пришел домой из школы и обнаружил папу в гостиной. Он стоял на коленях перед журнальным столиком, на котором лежал белый шар размером с огромный кулак.

– Ну же ну, Том. Гляди-ка!

– Что это?

– Ш-ш-ш-ш! Тихонько, а то разбудишь.

Я присмотрелся. У шара были лапки и глазницы.

– Жаба?

– Да. На ней защитный зимний кокон. Можешь взять в руки, если хочешь, только осторожно – если ее побеспокоить, она рассердится и выпрыгнет из «домика». Еще и укусит, наверное.

Я поднял шар и увидел внутри лишь воздух – никакой амфибии. После этого отец поведал мне правду. Утром Бен заскучал и устроил вылазку в лес за Фарнли-Хаусом, отыскал там жабу, усыпил ее хлороформом и принес к себе в кабинет. Затем намазал беднягу пастообразным материалом для стоматологических оттисков, не забыв оставить щель для дыхания, и дал застыть. В конце рабочего дня наш таксидермист вернулся в лес, разрезал затвердевший материал и выпустил жабу. Та побрела прочь на заплетающихся ногах, точно одурманенный заложник на редкость доброго террориста. Бен склеил «панцирь» и одолжил его на вечер папе.

Фарнли-Хаус курировал некий Малкольм – вечно пьяный коллекционер живописи, которому было за шестьдесят. Если он и догадывался о выходках сотрудников, то виду не подавал. Мы, например, так и не узнали, чья именно рука коряво переправила надпись в конце подъездной аллеи с «Центра учебных материалов Фарнли-Хаус» на «Центр лечебных одеялов Фарнли-Хаус». Причем нормальную вывеску вернули только через месяц – раньше никто не озаботился.

В фойе Фарнли висела огромная картина кисти Альберта Уайнрайта, изображавшая обнаженного юношу. Как-то папа десять дней подряд методично рисовал на бумаге различные детали нижней одежды – стринги, плавки, шикарные семейные трусы в гавайском стиле, – затем вырезал их и крепил юноше на промежность. Утром приезжал Малкольм. Папа с Цеппелином прятались на балконе и сверху наблюдали за реакцией куратора. Обычно он секунд тридцать изучал картину недоуменным взглядом, после чего просто шел по своим делам. Ни разу не заметил Малкольм и целый выводок ежат, которых принес Бен, – хотя малыши в два счета расправлялись с остатками сырных бутербродов в учительской.

Вскоре к папиным обязанностям добавили контроль за учебными материалами, которые центр предоставлял школам. Изредка папе звонили с просьбой прислать утконоса или подлинный мушкет восемнадцатого века, однако в целом дела в Фарнли шли вяло.

К тому времени наш дом стал приютом для множества животных, к которым, по мнению папы, в Фарнли относились без должного уважения. Удивительно, но я лишь через двадцать лет понял, что белый медведь в прихожей – это странно. Вместе с пониманием пришли вопросы. Как папа уместил чучело в багажник машины? Действительно ли Полу Эбботу запретили у меня ночевать лишь потому, что он «не мог спать в чужом доме без света»? Или все не так просто? Когда Пол закрывал глаза, что именно его пугало? Банальный мрак – или мысль о гигантских когтях и огромной зубастой морде в нескольких футах под кроватью?

У белого медведя, честно говоря, был немножко слабоумный вид и чуть перекошенная морда, поэтому настоящего страха в сердца гостей мишка не вселял. Гораздо больше жути навевал детеныш аллигатора, который спал в ногах моей кровати летом 1985 года. Он быстро завоевал мне популярность у одноклассников. Как-то у нас остался ночевать Даррен Кестембаум, и я подсунул ему, спящему, чучело под нос. После этого случая по классу мистера Хайланда пополз слушок, будто я держу дома живого аллигатора. Слух я не поддерживал, но и не опровергал.

К сожалению, когда мы с одноклассниками начали активно приглашать друг друга в гости, чучело уже переехало к Цеппелину и, соответственно, к его бабушке. Последняя подтыка́ла зверушкой щель под дверью – чтобы не дуло. Однако моих новых друзей, которые в отсутствие аллигатора угощались лишь рисовым пудингом, вполне утешило явление папы в обнимку с чучелом оцелота.

– Это Тибблз, – объявил родитель. – Я взял его в обществе защиты животных. У Тибблза не самый лучший характер, но с друзьями он ладит.

Когда Фарнли-Хаус закрыли, его коллекция разошлась по заведениям поменьше, а многих животных попросту разобрали по рукам. Белый медведь, все хорошенько обдумав, решил в конце концов поселиться у сторожа Эрика – тот жил в маленькой квартирке недалеко от центра Ноттингема и не страдал от обилия гостей женского пола. Оцелот отошел Цеппелину и стал ездить на задней полке его «Форда-Капри» первой модели. Оцелоту часто составлял компанию сурок, вместе они выгодно выделяли Цеппелина среди прочих кавалеров Восточного Мидленда – те довольствовались пушистыми кубиками на зеркале да хвойным освежителем.

Неясыть, лису и африканскую бамбуковую крысу папа забрал к нам. Все они еще несколько лет выполняли роль то домашних стражей, то обучающих пособий, то реквизита для розыгрышей. О дальнейшей судьбе зверушек история умалчивает. Подошло ли к концу их посмертное существование? Или продолжается несмотря ни на что? Не превратись я внезапно в юношу и не утрать на время увлечение миром природы, я бы, конечно, за этим проследил.

– А, старенькая такая? – протянула мама, когда я спросил у нее про бамбуковую крысу. – Не знаю… У нее под конец лапа отпала, точно помню. По-моему, я отвезла крыску на ярмарку старинных вещей, и там ее купила моя подруга Сандра. Ой нет, наверное, не ее, а лису.

Словом, единственным животным, которое пережило мои подростковые годы, стал вовсе не дикий зверь, а вест-хайленд-терьер. Я звал его Рагсом, в честь электронной собаки из фильма Вуди Аллена «Спящий». В одиннадцать лет я этот фильм просто обожал. Наш Рагс, правда, не умел так обаятельно вилять хвостом, как его тезка, и не мог похвастать такой же белоснежной мягкой шерсткой. Зато летом мы уезжали в отпуск – иногда на целый месяц, а он послушно сидел в окне и охранял дом. Насколько я знаю, в общество защиты животных на нас никто не жаловался. Хотя в 1988 году мы, по возвращении из Италии, застали у своей калитки бледных встревоженных соседей. Бедные Деннис и Рома! Каких моральных сил стоило этим милым людям поведать нам трагическую весть: наш любимый песик за все две недели «ни разу не шевельнулся».

В конце восьмидесятых – начале девяностых Рагс выдержал несколько переездов и дотянул до дома под Окволдом. Прожив в нем два года, однажды летом верный пес, не сломленный возрастом и частыми трепками со стороны кота Монти, пустился в свое самое героическое и самоотверженное приключение.

По узкому переулку, где стоял наш дом, ездило не слишком много транспорта. Зато тот, что ездил, прекрасно мог бы вписаться в какую-нибудь безумную компьютерную гонку: мешанина из лошадей и грузовиков для перевозки скота (рядом имелся ипподром); тракторов и комбайнов, угнанных «Фордов» и патрульных машин. Далеко не все участники этого карнавала вызывали улыбку, но был среди них один… Каждую неделю мимо нас катил инвалидный электроскутер, управляемый тучной дамой в очках, и на крыше его гордо восседал джек-рассел-терьер.