— А каковы ныне хоры? — спрашивает Иван Андреевич, излив свою досаду на время. — Говорят, на Басманной, в церкви Никиты Мученика, отлично поют колокольниковские певчие? Неужели там не был?

— А еще где хорошо поют? — любопытствует Глинка.

— В Москве, у Сандунова, — с важностью сообщает дядюшка. — Обязательно туда поезжай. Народное пенье чудесно не только в Малороссии, и не капелле, думаю, состязаться с ним. Истинное пенье не в дворцовых палатах, а на травушке. Когда приезжаю к себе в Лучесы, всегда иду в поле, сажусь возле косцов поодаль и слушаю. И вот ведь, объясни мне, царский капельмейстер, отчего в таких немудрящих песнях такая мудрость человеческого чувства и вместе с тем детски чистая душа слышна? А мы вот мудрим, умствуем!..

Он опять переводил разговор на другое, на тщету вечных вопросов, на уход от натуральности… Михаил Иванович уже скучающе поглядывал на него и ждал — дядюшка заговорит о сельских идиллиях, о Руссо. Но Иван Андреевич вдруг озабоченно повернулся к нему всем сморщенным, в быстрых перебегающих морщинках лицом и спросил:

— Слышал я, дома у тебя плохо? Правда ли? Не дают тебе без идей жить?

— С идеями не дают, вернее! — удивился Глинка неожиданному ходу его мыслей, не поняв, хочет ли дядюшка сказать: «Что пользы от идей?» — или понимает под идеями необходимость сочинять, издавать романсы, зарабатывать деньги?

— Знаешь что? — предложил дядюшка. — Едем сейчас к тебе. Засветло! У тебя отужинаем, без приглашения, так-то лучше. Пора, голубчик, знать мне, что за птица Мария Петровна и почему горюет о тебе матушка твоя, Евгения Андреевна.

— А матушка горюет? — печально переспросил Михаил Иванович.

Но дядюшка, не пожелав ответить, уже поднялся с кресла и дробным, мелким шажком поспешил в спальню — переодеваться.

Вскоре наемная коляска везет их по булыжным ухабистым улицам. Дядюшка то и дело раскланивается со встречными в тех случаях, когда из окна кареты высовывается чья-нибудь знакомая ему кудлатая в шляпе, или без шляпы, или лысая голова. Михаила Ивановича потешает это множество неожиданных встреч. Почему-то, когда он сам куда-нибудь едет, никто из знакомых не встречается ему на пути.

— Кто это? — спрашивает он Ивана Андреевича, заметив одутловатого старика в цилиндре, недвижно сидящего в глубине коляски с полуоткрытым верхом. Старик кивнул дядюшке и закрыл глаза.

— Барон Ференц. Он тяжело болен, и гадалки пророчили ему скорую смерть, у себя дома, на постели. Впрочем, где же еще, казалось бы, умирать человеку? Но барон теперь почти не бывает дома и даже спит в коляске. Его возят по городу ночью и днем… На Охте и в Гавани можно встретить барона. Вот что значит, голубчик, боязнь смерти!

Коляска Ференца повернула за угол и стала. Кто-то преградил путь. На Татарский остров, где были бойни, татары вели на поводу сивых голодных коней. В крытом возке, с прибитой к кожуху иконкой, куда-то ехала бледнолицая статная монахиня. Возок, татары с лошадьми и карета Ивана Андреевича оказались прижатыми в угол. Их обгонял Дубельт в громадной зеленой коляске, запряженной четверкой крупных артиллерийских копей. Монашка перекрестилась, и татары, словно получив от нее напутствие, деловито зашагали дальше. Сбитенщик в ослепительно белом фартуке вдруг подбежал откуда-то с деревянной кадушкой и начал угодливо кланяться седокам. Кучер с высоты козел легко задел его кнутом, и сбитенщик исчез.

За поворотом виднелся дом, где жил Глинка. Немного позже хозяин с гостем одинаково церемонно сидели в маленькой столовой. Мария Петровна разливала чай, потчевала крендельками и сухариками, томно говорила Ивану Андреевичу:

— Не спит, не ест, одна музыка в голове. Ребенок!

Она догадывалась, зачем появился дядюшка в доме, и хотела первая начать разговор о муже.

Но дядюшка помрачнел от этих ее снисходительно сказанных слов и, теряя привычный благодушно-иронический тон, сказал со смешной и сердитой важностью:

— Но он — Глинка. Ельнинский Глинка. Первый русский композитор. Конечно, у него… музыка в голове!

Он отлично помнил в этот момент, что существуют Глинки-Земельки, Глинки — духовщинские и Новоспасские, и все они чем-то да знамениты. А самым знаменитым будет его племянник из Ельни, той самой, которая гербом своим имеет три ели на белом фоне, которая героически сопротивлялась французам. Но что Марии Петровне до всего этого? И что за «вольность» разговора о муже? Какой скверный тон! Он добавил:

— Чем же, если не музыкой, жить Мишелю?

— Но ведь не одним делом живет человек? А семья, вечера во дворце, фейерверк на Неве, Гостиный двор…

Смущение делало ее откровенной и обиженной.

— Не одним делом, говорите? — поднял палец Иван Андреевич. — Одно у Мишеля дело — музыка, а когда он этим делом занят, за столом ли сидя, или когда в Гостином дворе перчатки ищет, — никому не ведомо. Оп художник, и «средь людей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он» — так сказал Пушкин. Скучен и рассеян, но «чуть божественный глагол до слуха чуткого коснется — душа поэта встрепенется…».

— Полноте, дядюшка! — взмолился Михаил Иванович.

Одинаково тягостно было слушать и жену и Ивана Андреевича, как бы забывших о его присутствии. К тому же как ни сердился дядюшка на Марию Петровну, а не мог себе отказать в удовольствии покрасоваться, лишний раз показать свою приверженность искусству.

— Бог с вами! — сказала Мария Петровна, обращаясь к гостю и мужу, кротко сложив на груди пухлые руки. — Какие только земные радости надолго соединят нас с Михаилом Ивановичем, — одно горе у нас, что таить? А соединит ли оно?

— Земные радости? Слышишь, Мишель? — повторил Иван Андреевич и подумал про себя: «Не так глупа, но слишком земна и даже не без пошлости!» — Но, Мария Петровна, иное горе благороднее радости, и не поймешь, бывает…

— Вот и я что-то не пойму вас! — перебила она. — По-моему, если мила я Михаилу Ивановичу и не хочет он меня сделать несчастной, — голос ее дрогнул, — пусть живет в своем доме, как все, и по людям не бегает… Вы ведь не знаете, Иван Андреевич, я вам, как родному: не соображу порой, на ком женат Михаил Иванович, на мне или на музыке?

Дядюшка молчал, весь сжавшись и поглядывая на Марию Петровну почти испуганно. Он не допил чай, отстранил недоеденный кренделек и норовил скорее уйти.

— Проводи меня, голубчик, пора мне, — шепнул он Михаилу Ивановичу.

Но еще час провели они в ничего не значащих разговорах о хозяйстве, столичных базарах и осенних ценах на битую птицу. «Индюшки ныне в цене, потому что с Украины пе везут их более», — посетовала с завидной осведомленностью хозяйка дома. Наконец Иван Андреевич откланялся. В той же карете, сидя напротив племянника, он, передохнув, сказал с грустью:

— Теперь вижу, без идей тебе нельзя, во всяком случаев твоем доме. Иначе на самом деле ты, мал золотник, музицировать перестанешь. Но как же так? — тут же спохватился он. — Почему не взял себе с достатком и по уму?

И когда Михаил Иванович что-то невнятно возразил, продолжал:

— Жаль, я не знал. И как это матушка позволила тебе жениться? Ох, конечно, до Смоленска далеко. Почитай, другая страна. А ведь я мог бы Нину Аркадьевну Звягинцеву сосватать! Какая женщина! Да что, Поликсену Графову надо было с тобой познакомить. Певица и скромница!

Дядюшка был безутешен. Он перебирал в памяти всех девушек из хороших домов и все более озлоблялся на Марию Петровну.

— Ты ведь бываешь при дворе. Там фрейлина Пересыпкина…

— Ну и что же?

— У нее дочь… Крестница покойного Афанасия Андреевича.

Глинка выжидательно молчал.

— Все больше убеждаюсь, что жениться надо на родственницах, — изрек наконец дядюшка. — Так повелось у Глинок. А ты, прости, душа моя, жертвой своей неразборчивости стал и весь род унизил. Держал бы ее при себе, девицу Марию Петровну, если уж так понравилась, ну, откупил бы ей мезонин на Стрельне, а теперь она тебя держит. Ох, Мишель, легкость твоя равна твоей грусти, а в грусти и прелесть… Но что же делать будем, скажи? Конечно, — продолжал он, — женщина с расчетом всегда маркитантка в миру и всегда холодна да самоуверенна не в меру. Муж для нее что купчая крепость, и ум ее, обычный, светский, холодный ум — ни себя, ни людей не греет. Но ведь и бестолковых, рассеянных страданий и сантиментов, не приведи бог, сколько. Хвала русской женщине: умеет она любить безотчетно и жертвенно. Но российские умницы осмеют тебя, Мишель… Нет тебе дороги к женщине, они тебе нужны все, и каждая по-своему, ты же один и нужен им только, пока пишешь романсы. И как романс недопетый, так и любовь недовершенная только отзвук в воздухе, только тяжесть на сердце. Тебя любопытство да жадность к людям добрее к ним делают. А жадность эту иные превратно поймут, как беспутство, чего доброго, истолкуют! Ох, трудно с такими, как ты! Сестра Волконской из Неаполя в Нерчинск, говорят, прибыла, год в пути, каково? Вот сердце женщины! Такую бы женщину тебе, Мишель!..