Так ты для земного житья,

Грядущая женка моя.

Господин Глинка против возвышенных понятий и слов, он против «грядущей женки» и «земного житья», он хочет, чтобы я сочинял по-мужицки…

— Как по-твоему? — спросил Пушкин Кукольника, и в потемневшем лице Пушкина Глинка заметил быстро овладевшее им и уже запальчивое раздражение. — Как по-твоему? — повторил Пушкин. — Не позволил ли себе ошибиться на этот раз наш господин барон…

— …дарованный самим богом компаньон Глинки, — мрачно кося глазами, подхватил Кукольник.

Барон поклонился, пожалев, что никто из гостей не слышал этих признательных, как ему показалось, слов Кукольника. Князя не было дома. В полусумраке комнаты вился кольцами табачный дым. Гости курили из кальянов, так было здесь заведено.

У Глинки искрились в смехе глаза.

— Барон, конечно, видел «земное житье» наших крестьян, — продолжал потешаться Пушкин, и барон в таком же неведении истинного отношения поэта к нему кивнул ему головой, — поэтому и возвышает их житье до небесного: «грядущей женкой» крестьянин ведь назовет свою жену только на небесах, ну, а господин Глинка с его пристрастием к школе натуральной охотнее бы низвел их на землю.

— И знаете, барон, может быть, обойтись лучше без возвышенных понятий, мужик — он мужик, — вставил Кукольник, поняв, к чему ведет Пушкин и как можно помочь Глинке «не мытьем, так катаньем» переубедить «ученого» Розена.

— Я подумаю! — ответил Розен и, заметив в половине жены Одоевского, Ольги Степановны, кого-то из своих знакомых, откланялся и ушел туда.

Проводив его взглядом, все трое расхохотались. Глинка смеялся безудержно, закидывая назад голову. Пушкин, глядя на него, развеселился еще больше. Он сказал сквозь смех:

— Брюллов как-то сказал мне, будто, когда Глинка смеется, у него желудок виден. Пожалуй, и верно. Ах же и барон! Почему не баран?

Кукольник сказал Глинке сочувственно:

— А ведь трудно вам с этим… бароном?

— Музыку я написал раньше, чем он свой текст, музыку писал не но тексту, — ответил Глинка. — Этим спасся… Теперь осиливаю Розена. Но все-таки, не испортит он оперу? — спросил он с тревогой. — Государь знает о Розене, о том, что он пишет. Жуковский сказал государю.

— А мы еще раз так же встретимся и мирно поговорим, — усмехнулся Пушкин. — Вот и поможем вам с текстом. Да при Жуковском хорошо бы! Вашу оперу ждут все любящие Россию. И что тут Розен? Он вам не помеха. Не Розена вам бояться бы!..

— А чего же? — торопил Глинка.

Пушкин недоговаривал. Мягко коснувшись своей рукой руки Глинки, он спросил:

— Неужели все по «Ивану Сусанину» будет? По тому, что мы знаем…

Глинка понял.

— Рылеева «Думу» помните? — спросил он.

Пушкин кивнул головой.

— В мыслях Рылеева о нашем крестьянине, как и в том, как изобразил крестьянина в лесу, так много понимания, что истинно народное и характерно русское! А мне довелось с ним беседовать, с Кондратием Федоровичем, невзначай правда, но с тех лет еще, когда мы с вами в пансионе виделись, и до сего дня сохранил я и развил свою музыкальную думу о народе. Надоели лукавые мельники на сцене, бедные люди, сметливые лакеи и просто «Иванушки-дурачки». Трагедия крестьянина-свободолюбца, трагедия силы!.. Вот что надобно! И тогда, пожалуй, легче увидеть будет, сколь несносно и нынешнее крепостное состояние таких, крестьян и кто прав из мыслящих о народе.

Пушкин внимательно слушал, подперев голову рукой, и, казалось, уже не замечал вспыхнувшего в зале оживления.

Из прихожей вышел князь и быстрой походкой направился к жене.

Кукольпик перебил разговор:

— Князь Владимир Федорович дома.

Пушкин медленно обвел взглядом зал, будто пробуждаясь от задумчивости, и, считая, что с этим покончено, сказал Глинке:

— А я от Кюхельбекера письмо получил из Баргузина, стихи и пьесу мне прислал. Живя в Сибири, о Петербурге пишет, о пас, о музыке… — Взгляд Пушкина потеплел, а на губах появилась скорбная, чуть заметная улыбка. — То-то рад будет вашей опере, Михаил Иванович.

— Идемте! — торопил Кукольник.

В зале сдвигали кресла к середине. Гости устраивались вокруг князя, собиравшегося читать начало своего нового фантастического романа «4338-й год».

В романе князь пророчествовал о временах, когда комета Биэла будет проходить через перигелий, а астрономы будут расстреливать комету снарядами… о союзе России с Китаем, государством, превозмогшим отсталость свою, богатым и передовым…

Глинка много думал о том, как написать оперу, по не о том, как ее поставить. Было ли это свойством ума, слишком увлеченного большим своим делом, чтобы думать о малом, или все та же юношеская неспособность быть практиком — «мануфактурщиком», которую отмечал в нем Соболевский, но пришло время репетировать пьесу, и тут же обнаружилось, что у пьесы нет будущего, а помощь Жуковского, Пушкина а Одоевского еще не открывает перед ней сцены. И тайное недоброжелательство, которое упорно не хотел замечать вокруг себя композитор, становилось все более открытым. И оказывалось, что он, Глинка, не только безгранично стеснен правилами прежних оперных партитур и официальными суждениями об оперном искусстве, но еще и заведенными театральными порядками. А беззаботность его может быть пагубна. Следует остерегаться Фаддея Булгарина, он замыслил что-то против пьесы, передают Глинке, да и придворного капельмейстера Кавоса, который достаточно властен, чтобы помешать постановке оперы, низвергающей его, Кавоса, многолетний и признанный опыт.

Но можно ли все же обо всем этом помнить, репетируя оперу? В доме графа Виельгорского уже сходятся музыканты из театрального оркестра и придворные певчие; партию Сусанина должен петь Осип Петров, «лучший на Руси бас», Антониды — примадонна оперы Степанова. Правда, приглашен и крепостной оркестр Иоганниса и немало любителей, желающих выступить в пьесе.

Михаилу Глинке дома тревожно говорит теща:

— Мы хотим ехать с Машей в Петергоф и жить там, пока пройдут эти репетиции, но нам нужно много денег, и мы внаем, что большой ваш талант даст их нам, но, Мишель, говорят, что за репетиции не платят, а опера Кавоса обходится без репетиций… Ее репетировали перед государем, во дворце.

Глинка молчит.

Денег действительно нет. Евгения Андреевна посылает на жизнь в Петербурге, но не на репетиции. Спасибо Виельгорскому, Одоевскому. И как прав свояк Стунеев, говоривший ему, Глинке: «Не бери тещу в дом — выживет из дома».

Глинка снаряжает жену и тещу в отъезд в Петергоф, а сам обедает у Кукольника, у Одоевских, все реже бывая дома.

Но теща неожиданно находит себе опору в самом Розене.

Барой, уподобляясь мадам Ивановой, говорит с ним почти тем же тоном и коверкая слова:

— Вы сняли мое название: «героическо-трагическая опера», вы назвали ее просто «опера». Какой театр поставит вашу оперу, если не помогу я? Но вы должны делать карьеру оперой и получать за свои ноты деньги. И также я.

Розен пе отказывает в «помощи», но тоже боится Кавоса.

Но репетиции идут, и бог с ними — с Розеном, Кавосом, тещей… Глинка сам дирижирует оркестром, и в доме Виельгорских говорят, что репетиции проходят блистательно!

Среди присутствующих самый молчаливый и наблюдательный гость — директор императорских театров Гедеонов. Одоевский называет его «фатумом», Виельгорский — «черным гостем», Глинка просто— «неприятным человеком». Гедеонов сумрачен и тих, он слушает хоры снисходительно, словно детей, выпрашивающих подарок, а музыку — как бы краем уха, заранее зная, на что способен композитор. Он держит себя как признанный меценат, которому но долгу его следует не открещиваться от музыкальной молодежи. Он сказал Одоевскому, первый раз увидя Глинку:

— Жуковский любит находить таланты. Но по внешности этого музыканта можно судить лишь о его неяркости…

Присутствие Гедеонова на репетиции известно всем и, конечно, Глинке, но композитор не решается запросто поговорить с ним о судьбе пьесы и посылает ему в театр готовую партитуру оперы со своим письмом: