Таким был и дом Алексея Андреевича Ушакова, родственника Глинок, к которому приехал вместе с родными Михаил Иванович в самом конце декабря 1825 года.

Падал снег хлопьями, и тихий звон колоколов реял над белым от снега городом. Евгения Андреевна устало высунулась из возка и сказала:

— Вот здесь!

Иван Николаевич первый вылез из возка и направился было к дому, когда оттуда гурьбой высыпали дети и сам хозяин дома, чернобровый, статный крепыш, показался на пороге и весело крикнул:

— А петербургский певец тоже с вами?

И никому, казалось, не были здесь так рады, как сочинителю «Разуверения». В теплом доме Ушаковых, заставленном шкафами, тумбочками, глубокими креслами, стояло возле иконостаса в полотенцах старинное фортепиано. Дочь Ушакова — девушка с русыми косами, с синими в поволоке глазами — вскоре усадила композитора играть, что ему вздумается…

Здесь остерегались расспрашивать о событиях, происшедших в Петербурге, и сами неохотно рассказывали о местных «бунтовщиках». Дочь Ушакова проронила однажды при Глинке, смотря в окно:

— Опять «секретных» ведут!

— Кого? — переспросил Глинка.

— «Секретных», — повторила девушка. — Тех, кто участвовал в заговоре против царя.

— Их много в Смоленске?

— Мы не знаем, но, наверное, много! — тревожно ответила она. — Вы спросите об этом батюшку!

Алексей Андреевич лишь тогда поведал гостю обо всем, что знал, когда убедился в его домоседских привычках и осторожном характере. Он увел его к себе в комнату, запер дверь и спустил шторы. Судя по всему этому, он был человек робкий, хотя и веселый нравом.

— О «секретных» спрашиваешь? У нас в Смоленске несколько зачинщиков заговора, из них больше всего известны Петр Каховский — владелец села Тифеневского, Иван Якушкин — Жуково его село, может быть, слышал? — и Фонвизин. Кстати, генерал-майора Фонвизина к нам в губернаторы прочили они нее — бунтовщики — вместо барона Аш, старого уже, но царь согласия не дал. Генерал был масон, ну, а масонские ложи ведь закрыты… Поговаривают, будто умерший весной Пассек причастен был к бунту. А у него — у Пассека — собирались в компании Якушкин, Фонвизин, ну и наш Кюхельбекер.

Вильгельма Кюхельбекера Ушаков знал лично.

— Видишь, сколько их, мятежников, у нас, — говорил

Ушаков Михаилу Глинке не то сокрушенно, не то сам удивляясь происшедшему, — Может быть, и в Смоленске какой-нибудь свой штаб они держали, почем знать… Поэтому и слежка сейчас идет за каждым дворянским домом! А со всех служащих берутся расписки, что они не будут принадлежать к тайным обществам. Военный губернатор будет у нас в Смоленске, кроме губернатора нашего Храповицкого. Стало быть, военная власть нужна! Смутное время пришло, Михаил Иванович. И как это поднять руку на царя? Вы ведь были в Петербурге в это время, Михаил Иванович, неужели народ не растерзал нечестивцев?

— Народ стоял за восставших, — в раздумье сказал Глинка, — и, пожалуй, он, народ-то, посмелее нас с вами!..

— Да что вы, Михаил Иванович! — всплеснул руками Ушаков, не понял насмешки над собой. — Смелость-то, она от чего же, от ненависти к монарху, от беспутства? Неужто прямо так и высказывались на улицах против царя?

— Прямо так и высказывались, Алексей Андреевич.

— Неразумные, чтобы не сказать больше!..

— А может быть, храбрейшие, Алексей Андреевич!

— Да вы никак жалеете их, Михаил Иванович?

— А вам Якушкина не жаль? Слыхал я, будто он школу в селе открыл и крепостным предлагал вольную, чтобы взять их потом к себе по вольному наему! И народ-то наш кто больше любил — они, мятежники, или другие наши помещики?

— Да, да, выходит, так, — растерянно соглашался Ушаков, отдергивая шторы и открывая дверь. — Идемте, Михаил Иванович, из затвора.

На другой день Иван Николаевич строго спросил сына, выждав время, когда они останутся наедине:

— Ты это что же тут столичные вольности позволяешь себе, Мишель? Так-то ты отплачиваешь Алексею Андреевичу за его гостеприимство?

— Чем я виноват, батюшка?

— Чем? Ты еще спрашиваешь? Может быть, и действительно Кюхельбекер вселил в тебя свои мысли? Не о таком думали мы «благородном пансионе»…

— Батюшка, — сказал Михаил Глинка твердо и радостно. — От мыслей Вильгельма Карловича отрекаться мне не надобно, ибо и мои мысли такие же, но делом и характером, как и помыслами, столь от него отличаюсь, что общего между собой и им не вижу. Однако хулы на него не дозволю и вас прошу не хулить зря.

Вечером опять как пи в чем не бывало играл Глинка, и удовольствию семьи Ушаковых и ее соседей, и даже на радость милой дочке Алексея Андреевича, Варе, написал тут же, при людях, романс, позднее появившийся в печати: «Да будет благословенна мать!..»

…Пребывание семьи Глинок в Смоленске было связано о предстоящим замужеством Пелагеи. Иван Николаевич торопился обратно в Новоспасское, жена и дочери хотели еще погостить здесь.

Как-то вечером он спросил Ушакова:

— Что-нибудь новое слышал?

— Да вот Мишель письмо из Петербурга получил. Кто-то пишет ему, что заговорщиков неминуемо ждет казнь. Да ведь иного трудно ждать!

Иван Николаевич неслышно подошел к сыну, сидевшему за столом в раздумье над чистым нотным листом, нагнулся и прочитал вслух выведенное на листе заглавие: «На смерть героя».

Сын повернул голову и встретил понимающий и неодобрительный взгляд отца.

Оба молчали. Михаил Глинка не опускал глаз и отнюдь но хотел прятать нотный листок.

— Будь осторожен! — только и сказал ему Иван Николаевич.

Сын посмотрел на него с благодарностью и сразу низко наклонил голову. Глаза его заволокло слезами. Нечаянно он задел рукой, уронил листок и теперь, нагибаясь за ним, незаметно вытер глаза платком.

В небольшом доме Ушаковых тепло светили и потрескивали свечи. За окнами высились снега и всходили редкие зимние звезды, и казалось, что дом находится где-то внизу, в глубокой ложбинке холмов, среди снегов, и все больше погружается вместе с обитателями его в какое-то спасительное покойное небытие.

Варя подошла и ласково сказала:

— Не сыграете ли, Михаил Иванович?

— Опять? — тихо улыбнулся он.

— Да ведь вечер!

— Ах, да! — поглядел он в окна.

И, отгоняя от себя мысли о Петербурге и Кюхельбекере, покоряясь мягкому ее голосу и шелесту платья в этом тихом, вступившем в вечернюю пору доме, подсел к фортепиано и открыл крышку.

— Что играть? Хотите «Колыбельную»?

Девушка качнула косами. Вечер пришел для нее вместе с музыкой.

Глинка играл.

На столе лежал нотный листок с выведенным на нем заголовком: «На смерть героя».

В Мае Глинка выехал в Петербург.

3

Пушкин из села Михайловского писал в этот год Жуковскому: «Какой бы ни был мой образ мыслей политический и религиозный, я храню его про себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку необходимости».

Эти строчки из письма Пушкина были известны некоторым его друзьям в Петербурге. Но кто из них не знал «образ мыслей» Пушкина?

Соболевский, навестив Глинку в доме у Александра Корсака, завел разговор о «благоразумии» поэта.

— Пушкин покорился необходимости. Да, не может он растрачивать силы. Цензором его будет государь. Ты слышал об этом?

— А «Послание в Сибирь» тоже прошло цензуру? — едко спросил Глинка. — В чем хочешь меня уверить, не пойму? В том ли, что Пушкин изменил своим взглядам и товарищам?

— Товарищи его не только те, кто сейчас в Сибири! — горячо возразил Соболевский. — Почему только о них помнишь? И разве не они, не Рылеев и Бестужев, придирчиво осудили «Евгения Онегина», когда вся Россия восхищалась им?

И Соболевский на намять привел известное ему высказывание Бестужева:

— «…Свет можно описывать в поэтических формах — это несомненно, но дал ли ты Онегину поэтические формы, кроме стихов, поставил ли ты его в контраст со светом, чтобы в резком злословии показать его резкие черты? Я вижу франта, который душой и телом предан моде, вижу человека, которых тысячи встречаю наяву, ибо сама холодность, и мизантропия, и странность теперь в числе туалетных приборов». А разве не постыдно для Бестужева другое его обращение к Пушкину, известное мне по его письму об «Онегине»: «Стоит ли вырезывать изображения из яблочного семечка, когда у тебя в руке резец Праксителя? Страсти и время не возвращаются, а мы не вечны!» Судя но всему, они хотели, чтобы Пушкин участвовал в восстании вместе с ними!