- Знаю, дядя, - мягко произнес Гоги. - Но мощность останется прежней.

- Вы только посмотрите на этого упрямца! - апеллировал Метревели к несуществующей аудитории. - Почему?

- Не заставляйте меня повторять все сначала.

Гоги устало провел рукой по лицу.

- И потом. Вовсе не обязательно бить в сетку. Пошлем мяч выше или ниже.

- Эх ты, горе-волейболист! - Метревели презрительно сощурился. - Кто же подает ниже сетки?

Он внезапно осекся и стал нервно теребить усы.

- Ниже, говоришь? Постой-постой... Ниже... А что? Это идея! Молодец! Заводи свою шарманку, дорогой. Попробуем.

...Где-то далеко-далеко, на границе сознания пела птица. Иволга?.. Дрозд?.. Не все ли равно! Птица пела, и хрустальные переливы ее голоса будили причудливые воспоминания. Обостренный до предела слух жадно ловил каждый оттенок ее трелей. Пичуга пела о счастье. Крошечный комочек пернатой плоти в пустыне серого одиночества ликующе утверждал жизнь, солнце, радость бытия.

Медленно, преодолевая непомерную тяжесть, шевельнулась мысль: птица? Откуда?

И так же медленно и трудно Андрей осознал: птица поет в нем самом.

- Ну что? - голос Гоги доносился глухо, как сквозь толстый слой ваты. Бешено колотилось сердце. Подавляя подступившую к горлу тошноту, Метревели глотнул и заставил себя открыть глаза.

- Кажется, удалось.

Перед глазами качались оранжево-фиолетовые круги.

- Спать, - прошептал доктор. - Ужасно хочется спать. Который час?

- Полночь скоро.

- Скажи сестре, пусть введет глюкозу Андрею и мне.

- Хорошо, дядя.

И Метревели скорее понял, чем почувствовал, как кто-то взял его за руку и стал осторожно закатывать рукав.

А за распахнутым настежь окном загадочно мерцала звездами по-южному теплая осенняя ночь. Усыпанный серебристыми блестками бархатный занавес между прошлым и будущим простирался над черепичными крышами сонного приморского городка, над угрюмым небытием Андрея и полным тревог, сомнений и надежд забытьем Сандро Зурабовича Метревели, тревожными предчувствиями шагающего по еле освещенной фонарями улице Гоги, по-детски безмятежными сновидениями его дочери Ланико и пропахшим дымом бесчисленных сигарет бессонным одиночеством Борьки Хаитова.

Окрашенный по краям отблесками уходящего и нарождающегося дня океан тьмы покрывал полпланеты, медленно сдвигаясь на запад. В Анадыре и Петропавловске-на-Камчатке уже наступило утро. Во Владивостоке выезжали на улицы первые рейсовые автобусы. Куранты на Сквере Революции в Ташкенте мелодично пробили два часа. В Хиве, городке, где родился и вырос Андрей, сонно перекликались трещотки сторожей-полуночников. Москвичи и рижане, досматривая последние телепередачи, готовились ко сну. А в окутанном осенними туманами Лондоне шел всего лишь девятый час, и мальчишки-газетчики, перебивая друг друга, выкрикивали на оживленных, расцвеченных огнями реклам перекрестках заголовки вечерних газет.

Утро пришло в палату разноголосицей птичьего гвалта за золотисто-синим проемом окна, бодрящими запахами моря и опавшей листвы, перекличкой пароходных сирен.

Метревели сладко потянулся в постели, полежал еще несколько секунд с закрытыми глазами, смакуя блаженное состояние покоя каждой клеткой отдохнувшего тела, встал с кровати и склонился над Андреем. Дыхание было ровное, пульс замедленный, но в общем в пределах нормы, лицо по сравнению со вчерашним чуть-чуть порозовело, но было все таким же бесстрастно равнодушным.

- Ничего, голубчик, - сам того не замечая, вслух подумал Метревели. - Сегодня ты у меня проснешься. Чего бы мне это ни стоило.

Последняя фраза доктору не понравилась. Он резко выпрямился и привычным жестом пригладил усы.

- Завел панихиду с утра, старый пономарь! Все будет отлично. А теперь, - он щелкнул пальцами. - Зарядка, бритье, умывание, завтрак!

Гоги задерживался. После завтрака Метревели справился у Зары, не приходил ли племянник, и, получив отрицательный ответ, попросил ручку и лист бумаги.

- Жалобу на племянника написать хочешь? - улыбнулась Зара.

- Завещание, - буркнул доктор.

- Типун тебе на язык! - суеверно перекрестилась вахтерша. - Нет у меня ручки. И бумаги нет.

- Понятно, - кивнул Метревели. - Знаешь, кто ты такая?

- Ай-яй! - Вахтерша покачала головой. - Склероз у тебя, Сандро, да? Зарема я, Цинцадзе. Вспомнил?

- Скряга, вот ты кто. Скупердяйка. Жадюга.

- Посмотрите на него? - удивилась Зара. - Откуда в таком маленьком человеке так много злости?

Сандро Зурабович не нашелся, что ответить, и рассерженно затопал вверх по лестнице. Бумагу и шариковую ручку он всетаки раздобыл у пробегавшего мимо аспиранта. Примостившись на подоконнике, написал что-то, сложил лист вчетверо и сунул в нагрудный карман пижамы.

Гоги застал Метревели в палате, возле окна. Доктор стоял, заложив руки за спину и подставив лицо лучам нежаркого солнца.

- Извините, дядя, с "Жигулями" провозился.

- Не надо оправдываться, родной. По глазам вижу, что врешь. Просто хотел, чтобы я отдохнул как следует. Не так, скажешь?

- Так.

- Хвалю за откровенность.

Метревели ласково взъерошил ему волосы.

- Ты вчера подал правильную мысль, Гоги. Я уверен - сегодня мы наконец добьемся своего. Андрей встанет на ноги. Начнем?

- Начнем.

И они начали.

Это открылось внезапно, словно без предупреждения включили свет в темной комнате: белесо-голубое небо над бирюзовой гладью озера и лимонно-желтая волнистая полоска барханов на границе воды и неба. И он почему-то знал, что пески эти Каракумы и что стоит ему оглянуться и он увидит глинобитный крепостной вал с воротами из мореного карагача, теснящиеся за воротами, подслеповатые саманные мазанки, и все это вместе претенциозно именуется Бадыркент *, и рядом с воротами возле крепостной стены стоят с винтовками наперевес люди в лохматых чугурмах **, низко надвинутых на светлые, не знающие пощады глаза, в длинных, шерстью вовнутрь оранжевых постунах ***, крест-накрест перечеркнутых патронташами, и сыромятных с остроконечными загнутыми вверх и назад носками сапогах.

Ему очень не хотелось оборачиваться, но обернуться было нужно, и он пересилил себя и обернулся. Все было так, как он себе представлял: и белесая громада крепостной стены, и розоватые дымки над плоскими крышами, и те в надвинутых на безжалостные глаза папахах, и офицер во френче с накладными карманами, галифе и зеркально отсвечивающих крагах.