Особенно возмутил прекрасный рассказ “Ночью”, в нем заметили уклон автора в сторону “метафизики”, а это было преступно. Даже кто-то из кружка В.Г. - кажется Л.И. Богданович - написал довольно злую и остроумную пародию на этот рассказ.

- Ч-чепуха! - немножко заикаясь, говорил С. Г. Сомов, человек не совсем нормальный, но однако довольно влиятельный среди молодежи. - Оп-писание физиологического акта рождения, - дело специальной литер-ратуры и тараканы тут не при чем. Он п-подражает Толстому, этот К-короленко…

Но имя Короленко уже звучало во всех кружках города. Он становился центральной фигурой культурной жизни и, как магнит, притягивал к себе внимание, симпатии и вражду людей.

- Ищет популярности, - говорили люди, не способные сказать ничего иного.

В то время было открыто серьезное воровство в местном дворянском банке; эта, весьма обычная, история имела весьма драматические последствия: главный виновник, провинциальный “лев и пожиратель сердец” умер в тюрьме; его жена отравилась соляной кислотой, растворив в ней медь; тотчас после похорон на ее могиле застрелился человек, любивший ее; один за другим умерли еще двое привлеченных к следствию по делу банка, - был слух, что оба они тоже кончили самоубийством.

В.Г. печатал в “Волжском Вестнике” статьи о делах банка, и его статьи совпали во времени с этими драмами. Чувствительные люди стали говорить, что Короленко “убивает людей корреспонденциями”, а мой патрон А. И. Ланин горячо доказывал, что “в мире нет явлений, которые могут быть чужды художнику”.

Известно, что клевета всего проще и дешевле, поэтому люди, нищие духом, довольно щедро награждали Короленко разнообразной клеветой.

В эти застойные годы жизнь кружилась медленно, восходя по невидимой спирали к неведомой цели своей, и все заметнее становилась в этом кружении коренастая фигура человека, похожего на лоцмана. В суде слушается дело скопцов, - В. Г. сидит среди публики, зарисовывая в книжку полумертвые лица изуверов, его видишь в зале Земского собрания, за крестным ходом, всюду, нет ни одного заметного события, которое не привлекало бы спокойного внимания Короленко.

Около него крепко сплотилась значительная группа разнообразно недюжинных людей: Н. Ф. Анненский, человек острого и живого ума; С. Я. Елпатьевский, врач и беллетрист, обладатель неисчерпаемого сокровища любви к людям, добродушный и веселый; Ангел И. Богданович, вдумчивый и едкий; “барин от революции” А. И. Иванчин-Писарев, А. А. Савельев, председатель земской управы Аполлон Карелин, автор самой краткой и красноречивой прокламации из всех, какие мне известны; после 1 марта 81-го года он расклеил по заборам Нижнего бумажку, содержащую всего два слова: “Требуйте конституцию”.

Кружок Короленко шутливо наименовался “Обществом трезвых философов”, иногда члены кружка читали интересные рефераты, - я помню блестящий реферат Карелина о Сен-Жюсте и Елпатьевского о “новой поэзии”, - каковой, в то время, считалась поэзия Фофанова, Фруга, Коринфского, Медведского, Минского, Мережковского… К “трезвым” “философам” примыкали земские статистики Дрягин, Кисляков, М. А. Плотников, Константинов, Шмидт и еще несколько таких же серьезных исследователей русской деревни, - каждый из них оставил глубокий след в деле изучения путаной жизни крестьянства. И каждый являлся центром небольшого кружка людей, которых эта таинственная жизнь глубоко интересовала, у каждого можно было кое-чему научиться. Лично для меня было очень полезно серьезное, лишенное всяческих прикрас, отношение к деревне. Таким образом, влияние кружка Короленко распространялось очень широко, проникая даже в среду, почти недоступную культурным влияниям.

У меня был приятель, дворник крупного Каспийского рыбопромышленника Маркова, Пимен Власьев, - обыкновенный, наскоро и незатейливо построенный, курносый русский мужик. Однажды, рассказывая мне о каких-то незаконных намерениях своего хозяина, он, таинственно понизив голос, сообщил:

- Он бы это дело сварганил, - да Короленки боится. Тут, знаешь, прислали из Петербурга тайного человека, Короленкой зовется, иностранному королю племяш, за границей наняли, чтобы он, значит, присматривал за делами, - на губернатора-то не надеются. Короленко этот уж подсек дворян - слыхал?1.

Пимен был человек безграмотный и великий мечтатель; он обладал какой-то необыкновенно радостной верой в Бога и уверенно ожидал в близком будущем конца “всякой лже”.

- Ты, мил-друг, не тоскуй, - скоро лже конец. Она сама себя топит, сама себя ест.

Когда он говорил это, его мутновато-серые глаза, странно синея, горели и сияли великой радостью - казалось, что вот сейчас расправятся они, изольются потоками синих лучей.

Как-то в субботу, помылись мы с ним в бане и пошли в трактир пить чай. Вдруг Пимен, глядя на меня милыми глазами, говорит:

- Постой-ка?

Рука его, державшая блюдечко чая, задрожала, он поставил блюдечко на стол и, к чему-то прислушиваясь, перекрестился.

- Что ты, Пимен?

- А видишь, мил-друг - сей минут божья думка душе моей коснулась, скоро, значит, Господь позовет меня на его работу…

- Полно-ка, ты такой здоровяга.

- Молчок! - сказал он важно и радостно. - Не говори - знаю!

В четверг его убила лошадь.

…Не преувеличивая можно сказать, что десятилетие 86 - 96 было для Нижнего “эпохой Короленко” - впрочем, это уже не однажды было сказано в печати.

Один из оригиналов города, водочный заводчик А. А. Зарубин, “неосторожный” банкрот, а в конце дней - убежденный толстовец и проповедник трезвости, говорил мне в 901 году:

- Еще во время Короленки догадался я, что не ладно живу…

Он несколько опоздал наладить свою жизнь; “во время Короленки” ему было уже за пятьдесят лет, но все-таки он перестроил или, вернее, разрушил ее сразу, по-русски.

- Хворал я, лежу, - рассказывал он мне, - приходит племянник Семен, тот - знаешь? - в ссылке который, - он тогда студент был, - желаете, говорит , книжку почитаю? И, вот, братец ты мой, прочитал он “Сон Макаров”, я даже заплакал, до того хорошо. Ведь как человек человека пожалеть может. С этого часа и повернуло меня. Позвал кума-приятеля, вот, говорю, сукин ты сын, прочитай-ко. Тот прочитал, - богохульство - говорит. Рассердился я, сказал ему, подлецу, всю правду, - разругались навсегда. А у него - векселя мои были, и начал он меня подсиживать. Ну - мне, уж, все равно, дела я свои забросил, - душа отказалась от них. Объявили меня банкротом, почти три года в остроге сидел. Сижу - думаю: будет дурить. Выпустили из острога, - я, сейчас, к нему, Короленке, - учи. А его в городе нету. Ну, я ко Льву нашему, к Толстому… “Вот как”, - говорю. “Очень хорошо, - говорит, - вполне правильно”. Так-то брат! А Горинов откуда ума достал. Тоже у Короленки; и много других знаю, которые его душой жили. Хоть мы, купечество, и за высокими заборами живем, а и до нас правда доходит.

Я высоко ценю рассказы такого рода, они объясняют, какими, иногда, путями проникает дух культуры в быт и нравы диких племен.

Зарубин был седобородый, грузный старик, с маленькими, мутными глазами на пухлом розовом лице; зрачки темные и казались странно выпуклыми, точно бусины. - Было что-то упрямое в его глазах. Он создал себе репутацию “защитника законности” копейкой; с какого-то обывателя полиция неправильно взыскала копейку, - Зарубин обжаловал действие полиции, в двух судебных инстанциях жалобу признали “неосновательной”, - тогда старик поехал в Петербург, в Сенат, добился указа о запрещении взимать с обывателей копейку, торжествуя возвратился в Нижний, и принес указ в редакцию “Нижегородского Листка”, предлагая опубликовать. Но, по распоряжению губернатора, цензор вычеркнул указ из гранок. Зарубин отправился к губернатору и спросил его:

- Ты, - он всем говорил “ты”, - ты, что же, друг, законы не признаешь?

Указ напечатали.

Он ходил по улицам города в длинной черной поддевке, в нелепой шляпе на серебряных волосах и в кожаных сапогах с бархатными голенищами. Таскал под мышкой толстый портфель с уставом “Общества трезвости”, с массой обывательских жалоб и прошений, уговаривал извозчиков не ругаться математическими словами, вмешивался во все уличные скандалы, особенно наблюдал за поведением городовых и называл свою деятельность “преследованием правды”.