5. «По-лопарям»
Хибинские горы. — Смена растительных поясов. — Лапландский лес. — Карликовые березы и ивы. — Комариная сила. — Снежная тропа. — Ледяное озеро. — Полуночное солнце в горах. — Полуночник. — Вежа. — По оленьим мхам. — Лопарская география. — Жертвы этнографии. — В XII веке. — Оленья дружба. — Жонки. — Лопский смех. — Чаепитие. — Фельдшер. — Ловля жемчуга. — По падунам и переборам. — Озера. — Ловля рыбы. — В гостях у лопарей. — Река Кола. — Ямщицкая доля.
С нами идут в горы два лопаря: Иван и Осип, братья. Оба охотника, оба — все говорят про них — знают горы не хуже дикого ирваса, оленя. Они двое — Иван постарше, служил в солдатах, Осип — помоложе, попроще — да нас трое: я, геолог с ружьем и ботаник с рамками для сушки растений, предназначенных для гербария.
План наш такой: из Белогубской, от Имандры, забраться в самую глушь Хибинских гор, совершить восхождение на Лави-Чорр, настоящую высшую вершину Хибин, и выйти опять к Имандре гораздо севернее Белогубской. Туда, в назначенное место, должен приехать через несколько дней наш карбас с вещами и, не возвращаясь в Белогубскую, мы двинемся вперед.
Хибинские горы, иначе Умптэк, у подошвы которых расположена Белогубская, занимают, по приблизительному расчету геолога Кудрявцева, специалиста по Лапландии, площадь в 2 400 кв. верст и расположены между двумя огромными озерами — Имандрой на западе и Умбозером на востоке. Высочайшая их вершина Лави-Чорр больше 1300 метров высоты. Хибины по своему образованию принадлежат, подобно Уралу, к горам древнейшим: ныне они в периоде разрушения. «Хибины, — пишет Кудрявцев, — отличаются от других гор как по виду, так и по составу своему. Очертания заостренных ребер голых вершин ясно показывают, что эти горы некогда были гораздо выше и что деятельному разрушению их способствуют сиениты, из которых сложены их толщи. Выступая на склонах стенами, имеющими сходство с какими-то руинами, порода эта дробится на мелкие кусочки, превращаясь в дресву, наподобие финляндского рапа-киви (гнилой камень). В горах этих попадается также лучистый камень и много больших кристаллов роговой обманки».
Характер разрушения горных пород заметен повсюду: хребет точно источен гигантскими червями: всюду трещины, осыпи, зазубрины, нависшие тонкие стены, пробоины, отверстия, скважины. Хибины мрачны, тоскливы и, пожалуй, страшны. В некоторых ущельях нельзя не только стрелять, но даже крикнуть: от сотрясения воздуха хрупкая горная порода легко приходит в движение, и происходят обвалы, смертельные для путника.
Но не таковы Хибины у подошвы. Там — это светлая лесная страна с веселыми мхами, седыми камнями, чистыми, как омут, озерами, со столетними соснами, елями и пихтами.
Первоначально дорога идет неуклонно вверх. Но какая это дорога! Это даже не тропа: это просто лопарское, совершенно непонятное нам, чутье ведет нас между высоких сосен, огромных валунов, через горные реки, около озер, по болотам, по снегу. Вероятно, только олени да лопари знают, что это тропа. Нам же кажется, что мы просто бредем по лесу, не зная куда, без пути и без дороги.
Странное, нерушимое безмолвие и солнечный свет осеняет нас в лесу, нога тонет в розовых, серых, желтых мхах, как в подушках. Птица не крикнет. Лес не шумит. Но бьется, ревет, зовет, плачет горная река, и седой падун, безудержный и злой, блистает на солнце влажной сединой льющихся, путающихся волос. Лес шевельнулся и опять стих. Тепло и тихо.
И начинается проклятая песня — комариная музыка.
Путешественник Елисеев утверждал на основании собственного опыта, что ни «комары низовьев Волги, Кубанских плавней и Дунайских болот», ни «москиты Нильской дельты», ни «скнипы Иорданской долины и всевозможная мошкара трех частей света» не могут сравниться с «комариной силой» Лапландии. Это — чистейшая правда, — правда, не понятная не бывшим в Лапландии. Комары летают, вернее, висят в воздухе тучами; как тонкая кружевная ткань, стоит в воздухе постоянно какая-то комариная живая пыль, которая порошит глаза, лицо, губы, уши, залезает в нос, в рот, проникает за ресницы. Делаешься невольным комароедом. Чай прекращается в комариную уху; хлеб ешь с комарами; сморкаешься — и высмаркиваешь комаров; протираешь глаза платком — на платке комары. Единственное спасение от них — сетка, которой закрывается все лицо, которая плотно стягивается у горла и на темени, под шляпой. На руках — лайковые перчатки, так как через все другие комары жалят. Невероятный костюм: густая вуаль на лице, соломенная шляпа, сапоги, рваная шерстяная куртка и новые лайковые перчатки на руках.
Лес редеет, показалась опушка.
Прошло четыре часа со времени выхода из Белогубской, и вместо огромного жуткого леса перед нами низкий кустарник, но это вечный кустарник, которому никогда не стать деревом, этим березовым кустикам — березой. Лес кончился. Кончатся скоро и эти кусты.
Со всех сторон надвинулись горы; они обступили угрюмыми светло и темно-серыми стенами, как будто пошатнувшимися, обваливающимися, грозящими раздавить стенами грозного ветхого замка. А там, на вершинах, в щелях, в трещинах белеют снега, ослепительно блистая на солнце. Они кажутся тончайшими белыми простынями, накинутыми на серые выступы и верха гор. Прошло еще полчаса, и кусты, такие кусты, как у нас в середине России, кончились, кругом стелется сплошной зеленый ковер, но не из травы и цветов: из карликовой березы (betula nana), карликовой ивы (salix polaris), из мхов, из немногих ползунков. Озеро с ледяной водой, но еще без снега, неподвижно, сонно, кругло.
Развели костер. Сидим и пьем чай, сидя на березах — на нескольких сразу: на одной березе стоит жестяная кружка с чаем, на другой — на бумажке лежит ломоть хлеба, на третьей — валяется ремень. Каждая из этих берез-карлиц не выше 5-6 вершков, и никогда они не будут выше, хоть проживут еще двадцать, тридцать, пятьдесят лет, век. И на протяжении полутора аршина можно уместить их несколько.
Светлое и яркое небо, но солнца уже не видно — его скрыли горы.
Опять путь через шумящие падуны. Перескакиваем за проворными и ловкими лопарями с камня на камень. Мы в глубокой и широкой долине. Иссиня-серые горы справа и слева; извилины снегов, как белые морщины, покрывают верха; мшистые крупные, средние, мелкие валуны, обломки горных пород, розоватые сиениты, то похожие на неподвижно сидящих неведомых птиц с круглыми зобами, то напоминающие каких-то застывших ползущих чудовищных насекомых, рассеяны, раскиданы повсюду: у подошв горных кряжей, на дне долины, в русле реки. Нога, ступая на мох, уже не тонет, как в лесу, в сухом или чуть влажном высоком ковре: она попадает в сочащуюся сырость, и вода выступает из мхов, как из сжатой губки. Гремит, гремит горная ледяная река.
А солнце — где оно теперь, солнце? Светло и холодно. Самая дальняя черта вершин вдруг вспыхивает — и долго, долго горит ярким, блекнущим пламенем. Она все горит, она будет гореть, пока мы свершим перевал в тысячу метров. Лопари нагибаются, прислушиваются, смотрят — и бегут куда-то. Они увидели диких оленей. Но те мелькнули и скрылись: они приходили пить на озеро. А на мхах, там и тут, валяются белые обточенные водой рога, сброшенные дикими оленями во время линяния.
Еще выше поднимается долина, и еще томительней ее тишина, ее мертвенная пустота, ее холод, и этот ровный свет еще более подчеркивает омертвенье, безлюдье, тишину. Под ногами вьется кроткий розово-лиловый вереск, последний милый цветок; об обвивает робко и приветливо огромные холодные камни, он низенький, слабый, но на нем цвет северного неба — розовый цвет, а все кругом — серое, иссиня-черное, белое, страшное, одинокое, холодное. И радуешься цветку и его последней ласке — розовой ласке.
