Она уже почти уснула, когда почувствовала, как Марк забрался под одеяло. Она лежала, боясь пошевелиться, чтобы он не догадался, что она не спит; только когда Марк начал гладить ее по волосам, Анна почувствовала, что ее тело сдается, не в силах противостоять. Рука Марка спустилась ниже, его большой палец очерчивал контур ее плеча через тонкий хлопок ночной рубашки. Когда он поцеловал Анну в шею, остатки ее сопротивления растаяли. Она повернулась к нему лицом, подставляя свой рот для поцелуя, и почувствовала, как он возбужден. Анна снова изумилась тому, какое желание она может вызывать, тому, что она, казалось, никогда ему не надоедала.

Она привстала и сняла ночную рубашку. Глаза Марка, мерцающие в темноте, словно спрашивали: «Ты уверена, или так будет только хуже?» Вместо ответа обнаженная Анна вытянулась перед ним. Ее тело уже не вызывало у нее смущения, а было драгоценностью, которую она предлагала. Марка не нужно было приглашать дважды.

В том, как он гладил и целовал ее, обнаруживая податливую влажность у нее между ног, была сладкая, почти элегическая неторопливость. Когда Марк наконец вошел в нее, он сделал это с трогательной нежностью. Они очень долго занимались любовью, наслаждаясь друг другом, как будто не было никаких причин, по которым их близость не могла продолжаться вечно, ночь за ночью, на протяжении долгих лет.

Неумолимая реальность подкралась лишь тогда, когда они, удовлетворенные, отодвинулись друг от друга. Анна лежала с закрытыми глазами в объятиях Марка, понимая, что он не может защитить ее от того, что больше всего ее страшило, и придумать, как ей жить без него.

Начался дождь — первый настоящий ливень за последние недели, и Анна слушала, как он барабанит по крыше и журчит в водосточной трубе. Завтра, когда взойдет солнце, поля будут покрыты мягким зеленым пухом, и маки, которые повесили свои увядшие головки, будут похожи на золотое облако, но пока что весь мир сосредоточился в тиканье часов на ночном столике, отсчитывающих последние драгоценные минуты в объятиях Марка.

В последующие дни Анна исступленно искала себе работу, и эти поиски удержали ее от того, чтобы упиваться своими страданиями, и в то же время ежечасно напоминали ей о цене дурной репутации. Оказалось, никто не хочет нанимать ее. В большинстве мест, в которые обращалась Анна, ей отказывали еще до того, как она входила в дверь, — как аптекарь Фил Скроггинс, который сказал Анне, что место уже занято, в то время как объявление в «Кларионе» появилось лишь утром.

Лиз сказала ей, что не стоит переживать: когда завещание будет официально утверждено судом, они обе станут богатыми. Но это могло растянуться на месяцы, а Анна знала, что все это время ей нужно оплачивать счета, ее машина нуждалась в новой коробке передач, у нее был кот, странные выделения из раны которого требовали неоднократных посещений ветеринара. Анна подумала, что ее жизнь не стояла на месте все это время, как ей казалось. Пока Анна боролась, чтобы доказать свою невиновность, события шли своим чередом, что было видно из груды непрочитанной почты на столе в холле и толстому слою пыли повсюду, куда бы Анна ни посмотрела.

Утешали только друзья, которые ради Анны были готовы на все. Как, например, Мирна Макбрайд, которая предложила ей работу в «Последнем слове», и Лаура, утверждавшая, что у нее будет полно забот, когда появится малыш, и поэтому ей понадобится еще один клерк в магазине. Анна отвергла оба предложения. Она твердо решила для себя, что не позволит, чтобы ее взяли на работу из жалости, и не будет работать на друзей или, упаси Бог, на родственников.

Именно парень Энди посоветовал Анне попробовать устроиться в газету. Они искали нового человека, и Саймон шутил, что никто не был более известным работником, чем Анна, имя которой мелькало во всех заголовках «Клариона» за последние несколько недель. Главный редактор Боб Хайдигер — крепкий деловой ветеран газеты «Лос-Анджелес таймс», должно быть, тоже видел в этом иронию судьбы, потому что он согласился взять Анну на испытательный срок.

К концу первого рабочего дня Анны груда документов исчезла с ее стола, файлы были систематизированы, а содержимое ящиков приведено в порядок. Следующую неделю, казалось, все сотрудники подбрасывали Анне свои «маленькие дела», на которые у них не было времени, начиная от очистки электронной мусорной корзины и отслеживания спама до редактирования статьи о зеленых дятлах для редактора, который работал дома, потому что болел гриппом. Боб был впечатлен трудолюбием Анны, и в пятницу официально взял ее на работу, приветливо сказав при этом:

— Надеюсь, что ты не передумала работать у нас.

Он не знал, что Анна с удовольствием бралась за самую черную работу. Чем больше она была занята, тем меньше времени у нее оставалось на грустные мысли. Одиночество настигало ее только по ночам. Но, как и еда, которой Анна когда-то врачевала свои раны, слезы, пролитые в подушку, приносили лишь временное облегчение.

Лаура убеждала ее пойти к врачу, и Анна согласилась на это только потому, что иначе подруга не оставила бы ее в покое. Она договорилась о встрече с психиатром Джоан Винекур — семидесятилетней старушкой с длинными седеющими волосами, разделенными посередине пробором, в кабинете которой были мягкие подушки, растения и кристаллы Новой Эры. Джоан Винекур слушала Анну, наморщив лоб и время от времени бормоча что-то в ответ, и после двух сеансов сообщила Анне, что у нее ПТСР — посттравматическое стрессовое расстройство. Анна поблагодарила ее, скомкала рецепт на лекарство, которое Джоан ей прописала, и по дороге выбросила его в мусорную корзину. Если Анна была подавлена, так это потому, что у нее для этого имелась масса причин. Вряд ли можно добиться облегчения, подавляя в себе боль.

Но общая картина была не такой уж безрадостной. Анна научилась получать удовольствие от маленьких радостей — времени, проведенного с друзьями, и близкой дружбой с Лиз. После первой рабочей недели, когда сестра предложила Анне встретиться вечером на своем курорте, Анна без колебаний согласилась. В субботу, день, который Анна, как правило, посвящала рутинной работе, она ехала по Аква-Калиенте-роуд, с нетерпением предвкушая то, что ее ожидало.

На курорте царила тихая и умиротворяющая атмосфера, которую оживляли нежные звуки флейты Карлоса Накана, доносившиеся из вмонтированных в стены колонок. Рисунок на коже, изображающий индейца, висел над полированным дубовым столом, за которым сидела улыбчивая молодая женщина в штанах со шнурками и в белом прозрачном топе. Она поприветствовала Анну, когда та вошла.

Затем появилась Лиз и провела сестру в раздевалку, где Анне вручили пару резиновых шлепанцев и вафельный халат, который, как сказала Лиз, был сделан из хлопка, выращенного без применения химических удобрений. Вокруг бродили полуголые женщины, а некоторые были абсолютно обнаженными. Кое-кто из них сушил феном волосы и красился перед зеркалами, которые были освещены так слабо, что даже невеста Франкенштейна выглядела бы здесь хорошо. На столе возле стены стояли кувшины с холодным травяным чаем и охлажденной родниковой водой, в которой плавали кусочки лимона.

— Я записала тебя к Эдуардо. Он лучший, — сообщила Лиз сестре. Анна отказалась от горячего перуанского массажа, заявив, что ей достаточно и обычного.

Вскоре она лежала лицом вниз на массажном столе в комнате, слабо освещенной ароматическими свечами.

— Расслабьтесь, — убеждал ее голос с сильным акцентом, в то время как уверенные, сильные пальцы впивались в напряженные мышцы ее плеч. — Расслабьтесь. — Но каждый раз, когда Анна начинала расслабляться, у нее появлялось такое чувство, будто она падает, и она снова напрягалась.

Через час, когда ее мышцы были разогреты и приведены в полное повиновение, Анна нетвердой походкой вышла на улицу. Ряд каменных ступеней спускался к покрытому буйной растительностью склону, который поражал почти первозданной красотой. Анна прошла по крытой аллее из виноградных лоз, затем по деревянному мосту, соединяющему два берега ручья. Она знала, что этот источник открыли золотоискатели, а со временем было доказано, что он ценнее золота: гейзеры, бьющие из-под земли и нагретые термальными источниками до постоянной температуры в сорок пять градусов.