по-вашему, инженер-химик это тоже не квалификация?

Нюра приходила в лабораторию, подметала пол, вытирала тряпкой столы, зажигала примус под перегонным кубом и садилась на ящике за вешалкой читать книгу; она прочла за год много десятков замечательных книг, сидя на этом ящике и покуривая махорочные папиросы. И Кругляк -- этот маленький, сердитый динамо-мотор, заставляющий четко, быстро и неустанно работать всех, никогда не трогал Нюры. Иногда, пробегая мимо ее ящика, он шепотом говорил ей:

-- В палатке, за конторой, привезли картошку, И можете сбегать до гудка, пока очереди нет.

Трудно сказать, почему Нюре так нравился новый химик, но девицы-лаборантки, замечавшие решительно все и знавшие, когда Патрикеев ссорился с женой и сколько галстуков у начальника карандашного цеха Тараянца, и определявшие даже, был ли Кругляк на ночной пирушке, по его особой придирчивости и деятельности на следующее утро, сразу же заметили: Нюра вытирала стол нового химика три раза в день, она принесла ему из конторы пепельницу, в то время, как сам Кругляк клал окурки в треснувшую фарфоровую чашку; она постелила ему в ящики стола не газету, как остальным, а голубую толстую бумагу, за которой ходила в упаковочный цех; и, наконец, все видели -- Нюра держала книгу на коленях и не читала, а, полуоткрыв рот, смотрела, как работает индус.

Однажды он слышал, как Нюра жаловалась Митницкой, что ей не дали на складе халата, и сердито говорила:

-- Что ж я свое последнее платье должна испортить? Через несколько дней новый химик подошел к Нюре и протянул сверток. В свертке был джемпер.

-- Возьмите надеть, товарищ, -- сказал он.

Нюра сделалась красной ("ну такой красной, такой красной, как децинормальный перманганат", -- говорила Кратова) и, спрятав руки за спину, замотала головой.

"Нюра", "товарищ Орлова", "ну вот, какая право!" -- закричали девицы. На шум выбежал из своего кабинета Кругляк, он закричал, чтобы все немедленно брались за работу, потом сразу же предложил заплатить за джемпер, с тем, чтобы Нюра выплачивала долг частями, но Нюра ничего не хотела. Она сказала:

-- Ни даром, ни за деньги не возьму, вот убейте меня.

Кругляк ушел, так как зазвонил телефон, а новый химик виновато улыбался. Джемпер купила Оля Колесниченко.

Это был хороший джемпер, яркий, как тропический цветок: красный, зеленый и голубой. И стоил он всего двадцать рублей в инснабовском распределителе нового химика. Это была совершенно замечательная штука, и, когда после выходного дня Оля Колесниченко явилась на фабрику в новом джемпере, Анохин и Левин, пришедшие в обеденный перерыв смотреть на нее, переглянулись, покачали головами и приходили в лабораторию еще три раза по всяким пустым делам, пока Кругляк не сказал им:

-- Ребята! Ни я, ни вы! И лучше уходите, потому что дело кончится стенной газетой, -- и вытолкал их вон.

После этой истории Нюра несколько дней не смотрела на нового химика, а сидела в моечной и терла пемзой какие-то безнадежно заржавевшие банки из-под каустика. Среди девиц по этому поводу было много смешных разговоров.

III

После гудка в лаборатории остались три человека. Остальные стремглав бежали домой. Митницкая спешила к ребенку, Колесниченко должна была пообедать, переодеться и снова поехать в город на вечерние курсы по стенографии, а жила она за Москвой, в Лосиноостровской. Это было нелегко --четыре раза в день ездить поездом.

Хромой Петров и худенькая Кратова учились на курсах иностранных языков. Рабочие с экспериментальной установки -- голубоглазый Рамонов и рябой Гизатулин -- спешили на рабфак, второй Петров (о нем говорили: "тот, который заикается") ездил ежедневно бриться на Серпуховскую площадь. Там в парикмахерской работала мастером девушка, в которую он был влюблен. На бритье уходила почти треть жалованья. Петров вел себя в парикмахерской, как иностранный турист, но зато дела шли хорошо; мастер был уже с ним в кино, и они собирались в выходной день поехать за город, к тетке Петрова.

В лаборатории остались три человека: Кругляк, новый химик и Нюра.

Кругляк сидел в своем кабинете, заваленный карандашными стержнями, и, выпятив нижнюю губу, испытывал их на излом, цвет черты, на истираемость и раскрашивание.

Он составлял таблицы, стараясь вывести закономерность, связывающую рецептуру с качеством стержней.

Но стержни ломались при ничтожных нагрузках, цвет черты у них был бледно-серый, и крошились они прямо-таки ужасно.

Работницы из упаковки, подняв головы к не доходящей до потолка перегородке, помирали от смеха, слушая, как Кругляк, вслух соображая что-то, жаловался и матерно ругался. Потом, сорвавшись с места, он побежал в цех и, стоя у двери лаборатории, крикнул:

-- Когда будете уходить, проверьте хорошенько краны, выключите муфели, а ключ не сдавайте в будку, - я вернусь через пару часов, положите его в краскотерку.

Он пошел в графитный цех, где происходил обжиг стержней, и вместе с длинным грязным немцем Шперлингом, мастером обжига, ходил вокруг печи, регулируя подачу нефти в форсунки, скорость движения тиглей, следя за термопарой.

-- Ну что, Шперлинг, -- с тревогой говорил Кругляк, -- и после этого обжига опять напьешься?

-- Ganz moglich, (вполне возможно - по-немецки)-- отвечал Шперлинг и вытирал пальцами свой всегда мокрый нос.

У него был заведен обычай: после каждого неудачного обжига напиваться и пьяным приходить к фабрике. Он сидел на скамеечке перед контрольной будкой и жаловался сторожам на печь, грозил в сторону цеха кулаком, сморкался, вытирал слезящиеся глаза и кричал:

-- Не du... -- и добавлял три русских слова.

Вот и теперь они хотели получить графит чертежного карандаша. Кругляк сам составлял рецептуру с такой придирчивой точностью, точно расфасовывал лекарства в аптеке, но после обжига уже во второй раз вместо чертежных стержней 2Н и ЗН у них получались стержни, годные только для школьного и конторского карандашей.

-- Знаешь, Шперлинг, -- говорил Кругляк, щупая глину, которой были обмазаны тигли, -- если и на этот раз не получится, напьюсь вместе с тобой. -- Ему сделалось смешно, и он рассмеялся: -- Со мной это случается часто и без неудачного обжига, но теперь я напьюсь и приду вместе с тобой плакать в контрольную будку.