Однажды меня вызвал к себе Одинцов. Я, конечно, давно ожидал его вызова, но все же испытывал некоторый мандраж. Когда я вошел к нему в каюту, тот был деловит, собран, разговаривал со мной нейтральным тоном и ни словом не упомянул о том инциденте. Однако напоминание о том, что на мне лежит смертный приговор, висело в воздухе, и я с новой остротой почувствовал, как дорога мне жизнь…

Он дал мне первое поручение – наконец-то! Мне предстояло составить каталог технических изделий, которые легко воспроизводимы в начале 20-го века, но пока еще не изобретены. Оказывается, наш доморощенный вождь и учитель задумался, каким еще образом мы все сможем заработать себе на жизнь, помимо грабежа японской торговли, которым они с каперангом Карпенко занимаются сейчас. Результат, конечно, весьма впечатляющий, но надо понимать, что все это закончится, как только мы окончательно победим Японию и грабить уже будет некого. Как выяснилось, он это понимает и даже специально зарегистрировал акционерное общество, в котором акционерами числятся все попаданцы в 1904 год из 2017-го. Я, как потенциальный покойник, ходящий под смертным приговором, из списка акционеров вылетел, но Алла, которая теперь коммерческий директор этой шарашки, пообещала, что если я ударным трудом добьюсь отмены своего приговора, то она сделает все необходимое, чтобы меня восстановили в списке акционеров. Да за такой стимул я буду стараться как проклятый, и сделаю все, и даже больше. Ведь то, что задумал Одинцов – это такие деньжищи, что там хватит на всю тысячу народа для безбедной жизни, и еще и останется. А может, со временем я и сам выбьюсь в этой корпорации в какие-нибудь начальники, буду ворочать миллионами, и тогда мой сон сбудется; только богатым и уважаемым человеком я стану не в Америке, а в России. В России без всяких революций, потому что если Одинцов получит власть, он всех революционеров или завербует, или уничтожит – я таких, как он, знаю…

Не успел я выйти из кабинета Одинцова, а моя мысль уже лихорадочно работала. Ну что можно тут придумать? Так, степлеры, скоросшиватели, шариковые ручки… а что еще?

Я зашел к себе в каюту и присел на койку. Положив на колени блокнот, я задумчиво грыз кончик карандаша, время от времени делая записи. Я так увлекся, что вздрогнул, услышав от двери в каюту женский голос:

– Здравствуйте, Виктор Никонович! Не правда ли, на улице чудесная погода?

Алла! С некоторых пор в ее поведении стали проявляться несвойственные ей ранее черты – такие, как игривость, смешливость, воодушевление. Поистине раньше она была всего лишь ученым сухарем. А вот теперь она – сама женственность; и так приятно, медленно обернувшись, увидеть ее веселую улыбку и глаза, в которых, как пишут в романах, пляшут чертенята – эти создания завелись там с некоторых пор, сделав ее намного привлекательнее.

Подавляю вздох – наверное, она опять пообщалась с Лондоном, она всегда такая возбужденная после своих английских exercises.

– О, вы, наверное, пишете стихи? – пошутила она. – У вас такой задумчивый вид…

– А, нет… – пробормотал я, поправляя очки и делая жалкую попытку тепло улыбнуться. Немного подумав, я рассказал ей о порученном мне задании. Она вдруг живо заинтересовалась.

– А ну-ка… – сказала она, присаживаясь рядом на койку и заглядывая в мой блокнот; от прикосновения ее тела меня моментально бросило в жар, а штучка в штанах набухла и напряглась.

– А давайте-ка подумаем вместе, Виктор Никонович… – промурлыкала Алла.

– Давайте… – неуверенно пробормотал я.

В этот момент мне, говоря откровенно, хотелось не заняться пусть и нужным для карьеры, но скучным поручением Одинцова, а, обхватив Аллу за талию и плечи, впиться в ее губы длинным и сочным поцелуем, от которого захватывает дух, после чего, завалив женщину на койку, содрать с нее одежду и сотворить то, что мужчина обычно делает с женщиной, когда остается с нею наедине. Но я невероятным усилием воли сдержал свой эмоциональный всплеск и постарался взять себя в руки. Время для таких проявлений эмоций еще не наступило.

К счастью, Алла не заметила моего «волнения» и, прочитав три написанных мной слова, чуть отодвинулась и принялась диктовать названия милых дамских штучек вроде подвязок для чулок и бюстгальтеров. Вот ведь чертовка! Все, что она перечисляла, я тут же представлял на ней… И ведь не скажешь, что она делала это нарочно… Она вообще на меня не смотрела. Ее взор был устремлен к потолку, и лишь прелестный пальчик, поднесенный к лицу, качался при каждом слове – вперед-назад – сводя меня с ума… Так что моя рука дрожала, и все написанное мной выглядело таким ужасающими каракулями, что разобраться в них мог только я сам…

25 марта 1904 года, утро. Поезд литера А в Санкт-Петербург, где-то между Омском и Екатеринбургом.

Капитан первого ранга Иванов Михаил Васильевич.

Стучат по стыкам колеса, уплывают назад телеграфные столбы, за вагонными окнами вступает в свои права весна. Напротив меня сидит Андрей Августович Эбергард и меланхолически помешивает в стакане остывающий чай. То, чем мы сейчас занимаемся, в известной мере можно было бы назвать политинформацией. Капитан первого ранга Эбергард хочет понять, почему необходимы столь глубокие преобразования всего государственного механизма, почему нельзя ограничиться только точечными решениями в отношении наиболее одиозных персонажей и продолжать красиво жить дальше. Человек хочет понять! Не кричит, не топает ногами, а приходит и говорит: «Михаил Васильевич, будьте любезны объяснить мне вот это и вот это…» Так это же святое дело – сесть и поговорить о важном и наболевшем. Тем более что скоро нам вести такие же разговоры на куда более высоком уровне. Вот сидим и разговариваем, попивая чаек с лимоном – кстати, неплохая замена водочке, если разговор касается важных вещей.

– Андрей Августович, вот вы, к примеру, человек, готовый без стона положить живот свой за Веру, Царя и Отечество. Ой, только не надо скромничать, я и сам такой. Тот, кто сознательно идет на флот, должен понимать, поступая в Корпус, что когда на его плечи возложат первые мичманские погоны, его шанс умереть в своей постели значительно уменьшится. Море – оно само по себе наш противник и безо всякой войны, и оно не разбирает кто перед ним – матрос-первогодок, или седой адмирал, всех уложит под свинцовое одеяло своих волн. Это на суше служивый может вжаться в землю, укрыться в воронке, выползти из-под огня на брюхе, а у нас, моряков, такой роскоши нет. И в бою нет никакой надежды на шлюпки, ибо их первых осколки превратят в решето – проверено. И вот, должны же быть при таком положении дел у вас какие-то привилегии над обычным обывателем, который жизнью не рискует, а просто перекладывает в присутствии бумажки с места на место? Конечно, должны быть, и не какие-то, а о-го-го какие привилегии. Рассмотрим вопрос несколько упрощенно – мужики вас кормят, купцы, через уплаченные подати, обеспечивают вам жалование, промышленники вооружат вас боевыми кораблями. Но в тот момент, когда очередной микадо, султан, кайзер, или еще какая сволочь, возжелает наших лесов, полей и рек, или наших девиц в полон – вы со своими собратьями обязаны выступить на битву с супостатом, в которой должны победить или погибнуть. Точка! В этом и есть исконно российский смысл существования дворянства как служилого сословия, и именно этот смысл имел в виду Петр Великий, когда создавал свою табель о рангах. Вы согласны?

Эбергард меланхолически кивнул:

– Пока все правильно, Михаил Васильевич, но я не вижу, каким образом это соотносится с теми, экстраординарными, не побоюсь сказать, мерами, которые вы наметили для России…

– Андрей Августович, все то, что я рассказал, кажется вам банальным, потому что вы, с позволения сказать, правильный дворянин. Вы служите, и тем искупаете все то, что вложено в вас от рождения и до сего момента. Но должны ли быть такие же привилегии у тех представителей дворянского сословия, которые не служили и не собирались служить на благо России? Неужели вы хотите делить свою честь, славу и гордость с нахлебниками, которые только и способны, что проедать добытое предками. Отвечу вам прямо – нет, нет и нет! Указ маразматика Петра Третьего «О вольности дворянской» должен быть отменен, а сословие очищено от паразитов. Вы же хотите сохранить в Российской Империи абсолютную монархию, или, говоря по-русски, самодержавие? Хотите! Значит, надо усилить и те сословия, на которые оно опирается. Может, вы будете удивлены, но вторым после дворянства сословием, поддерживающим в России Самодержавие, является крестьянство. Кроме того, крестьянство – еще и самое многочисленное из российских сословий и представляет подавляющую часть населения страны. Кстати, Андрей Августович, вы что-нибудь слышали о так называемой «мальтузианской ловушке»?