Смахнул Джега выступивший на лбу пот.

Прощай, Петро, в Туркестан еду на работу.

Вздрогнул Петька. Повел удивленно плечами. Хотел спросить что-то, да только глазами пробежал по джегиному лицу — стало все понятно без вопросов. Сжал крепко руку джегину.

— В Туркестан? Что ж, и в Туркестане нужны люди.

А тем временем Юлочка, легкая и радостная, бежала домой. Дело сложилось удачно. Кровавый кошмар, висевший над головою Григория, рассеивался. Теперь еще немного терпения. Это становится очевидным. Теперь уже его, наверное, скоро выпустят. Правда, он себя слишком дерзко вел на суде. Это может ему повредить. Но в конце концов она ждала худшего. Джега всё же милый. Отказался. Теперь надо скорей загладить все это. Юлочка спешила домой, стуча быстрыми каблучками по мостовой. Сердце ее выстукивало в такт каблучкам, а мысли бежали впереди.

Дома — разочарование. Джеги нет. Ушел. Видимо, наскучило сидеть одному. Быстро смекнула что-то. «Тем лучше. Устроил приятный сюрприз, и примирение будет окончательным».

Юлочка немедленно принялась приводить задуманный план исполнение. Принесла в спальню маленький круглый столик, накрыла его белой скатертью. Сняла с этажерки в столовой цветы и перенесла в спальню. Потом начала опустошать буфет. Раскладывала все, что было, на маленькие тарелочки и переносила в спальню. Всю сервировку увенчали начатая бутылка портвейну и две рюмки. Покончив со столом, Юлочка стала в раздумье посреди спальни, оглядывая стены, мебель и прикидывая в уме, какими средствами все это можно превратить в экзотический уголок.

Придумала. Через четверть часа с помощью покрывал, пестрой шали и опрокинутых кресел было сооружено необычайное ложе. Электрическую лампочку завернула в синий шелковый головной платок.

Потом Юлочка занялась собой. На это ушло вдвое больше времени, но зато она превратилась в белый благоухающий цветок. На ней было светлое платье и, как тогда, после записи, одно платье, а под ним ничего. Пусть милый знает, что она ждет его вся, вся ждет. Остановившись посреди комнаты в мягком синем свете, подняла голову и, медленно поводя руками, прошептала пряные слова тагоровского «Гитанджали»:

«… Песни лесов смолкли, и двери домов закрыты. Ты — одинокий путник в этой пустынной улице. О, мой единственный друг, о, мой возлюбленный, врата открыты в моем доме, не пройди мимо точно сновидение».

Сорвалась с места. «Что же его нет? Посмотрим, не идет ли». Бросилась к окну. Распахнула настежь. Ударило в лицо крепким весенним настоем. Было необычно тепло для начала весны и необычно светло для ночи. Луна источала густой, молочный, почти осязаемый свет. Тени деревьев в палисаднике были острыми и длинными. Подставила под потоки белого таинственного света лицо, шею, грудь. Глянула вверх на луну, погрозила ей пальчиком: — Колдунья.

Затихла, погрузилась на мгновение в светлое и блаженное бездумье, потом снова мысли обратились к Джеге. Джега… это влечение к нему, буйному и непокорному. Не оттого ли так неудержимо и влечет ее к нему, что он непокорен, неподатлив, что сладко побеждать его неподатливость и сладко отдаваться его буйству?

Вторую весну, вторую весну он около нее. О, за этот год непокорства стало меньше, но все же… а тогда, тогда! Как он извивался в ее ручках, как он боролся, противился. Его злые взгляды, его колющие слова.

А потом… Сдался. Присмирел. Сам, сам пришел. И как пришел! Он рассказывал.

Бежал как безумный по лесу ночью 20 верст к ней, к ней. Для нее. Чтобы сказать, что он сдается, что ее — весь, с головы до ног. Сладкая победа.

Но она ведь, пожалуй, знала. Знала с первого взгляда, что она сломит его, что он будет принадлежать ей. Разве все мы, девушки, не выбираем сами себе того, кого хотим, а потом позволяем мужчинам делать вид, что они нас выбирают и побеждают наше сопротивление. Глупые! Где же им разобраться в этой игре!? Ведь она еще тогда, на вокзале, уезжая в Москву после первых каникул, знала, что он будет у ее ног, видела, что он уже попался. Да, в этом он простачок. Но зато в другом он может очень многое.

Он, несомненно, выбьется на широкую дорогу. Он очень силен. Он умен. У него такая широкая манера работать, манера большого человека. Он прекрасно владеет словом. И его ценят. Он будет крупным работником. Только бы ему не помешал этот отказ от обвинения. Но это забудется. И потом для всех же ясно, что нелепо заставлять обвинять своего родственника. Они же сами это про себя отлично сознают. Только делают вид, что надо быть сугубо прямолинейными и небрезгливыми в средствах.

Но она им отомстила… Это смешно. Утащила из-под носу у них лучшего из них. Эта девочка… Нина. Она тоже, кажется, метила на него. Где же ей?..

Юлочка поправляет волосы, и ее легкий стан выпрямляется. Она горда обладанием Джеги. Тихо улыбается она луне, и мечты снова заливают ее головку. Как легко думается в эту весеннюю ночь!

Джега, он ведь в сущности с хорошими задатками. Она еще поработает над ним. Они увидят. За этот год он и то сильно изменился. Одно то, что он принял, наконец, квартиру и поддался ее уговорам устроить себе больший заработок, уже чего-нибудь да стоит. Постепенно придут другие привычки. Он будет таким, каким она хочет его видеть. Он не уйдет от нее. Да и зачем ему уходить? Разве она нехороша? Разве она не любит его? Разве он не имеет ее всегда у себя под рукой чистоплотную, ласковую, любящую?

Ему можно только позавидовать. Что он может иметь лучшего? Какую-нибудь грязнулю, которая вместо того, чтобы приготовить ему что-нибудь, когда он усталый возвращается домой, сама заставит его разводить в грязном углу примус? У них есть, быть может, и положительные качества, она не отрицает, она не хочет быть мещанкой, она уважает дело Джеги и не хочет плохо думать о его товарищах. Но все же… все же… Нет, он не дурак. Он предпочел ее. У него врожденное чутье. Наверно, у него в роду не все простые рабочие. Он умен, конечно, уж тем, что выбрал ее.

Но и она поступила не глупо, выбрав его. Такие, как он, строят жизнь. Они стоят сейчас в первых рядах. Они свои у государственного очага. А это, конечно, не плохо. Их не обойдут.

Она, конечно, не так груба, чтобы строить на этом какие-либо расчеты. Сохрани бог! Она любит его. И только это привело ее к нему в объятия. Но, конечно, если рассуждать здраво, это очень хорошо, что она полюбила именно его. Тетя именно так и выразилась, когда она была здесь. Она, может быть, при этом думала иначе, пожалуй, даже обязательно думала иначе. Она видела это по глазам. Но пусть так! Пусть так! Пусть они думают так, это даже немного льстит ей. Пусть они думают, что она ловкая интриганка.

А она просто любящая женщина. Да, да, женщина! Семьянинка! У нее муж! Может быть, будут дети. Конечно, будут. Не сейчас, а, скажем, года через три-четыре. К тому времени у них уже будет, надо полагать, более или менее прочное положение.

Двое детей. Пусть так. Мальчик и девочка. Мальчик должен быть похож на него, обязательно на него, мужественный, энергичный… Девочка… что ж, если девочка будет в мать, она не будет уродливой. Черномазенькие девочки невежественны, пусть лучше девочка будет походить на нее.

Она представила себе двух крошек, одетых в коротенькие, выше колен, костюмчики. Они бегут по дачной алее, навстречу отцу — умному большому мужчине с толстым кожаным портфелем. Может быть, он только-что сошел с автомобиля, который остановился там, в конце аллеи, за оградой.

Счастливая улыбка бродит по ее лицу. Но она внезапно пробуждается и уже громко смеется. Глупая. Глупая женщина.

Женщина — все-таки странно! Она — женщина! И так давно. Но ведь в женщине, как она ни будь вульгарна, всегда остается что-то девичье. А в ней еще этого так много. Особенно, когда вот так, как сейчас, светит луна. Она оглядывает лунную серебристую, точно затушеванную акварелью картину, и душа ее смягчается. Она чувствует прилив нежности. Она трепещет вся от умиления и ласкового самолюбования. В ней зарождается нежность ко всему окружающему, ко всей этой прекрасной мирной картине, что лежит перед ней, к тому, кого она ждет. Грудь ее вздрагивает, и платье щекочет заострившиеся от холода и набежавшего возбуждения соски. Она протягивает через окно руки наружу, под потоки нежного молочного света.