— Валяйте на чистоту, — сказал он.

Юлочка жадно глотнула морозный воздух.

— Я о гришином деле. Понимаете? Я даю голову на отсечение, что он не виноват, что он не мог сделать того, что ему приписывают. Вы понимаете — не мог. Я чувствую, что брат, мой брат, этого сделать не мог. Я бы… я бы могла, пожалуй, согласиться, что он мог убить… при известных условиях, как и каждый из нас, как вы или я. Но не женщину, понимаете? Никогда женщину. И потом сделать эту гадость. Брр!..

Я думаю, что его связывала с Ниной какая-то драма. Гриша последнее время, видимо, сильно страдал от чего-то. И тут был кто-то третий. Понимаете? Может быть, все это выяснится на суде. Но пока он томится в исправдоме. Подумайте, как ужасно, если потом окажется, что он напрасно просидел год в каменной клетке. А ведь это так, вероятно, и будет. И он ведь ушел туда больной. Его в конце концов перевели в исправдомский лазарет. Жаль мальчика! Он был вашим товарищем. И я хотела попросить, Петя, сделать что-нибудь для него. Может быть, его бы выпустили на поруки под чье-нибудь поручительство?

Петька молчал. Долго молчал. Потом спросил:

— А Джеге говорили об этом?

— Да, пробовала однажды.

Петька подался вперед:

— Ну?

— Ну… и ничего не вышло. Мы с ним поссорились. Он утверждает, что вполне доверяет советской юстиции и ручаться ни за кого не может!

Юлочка махнула рукой и вдруг вплотную придвинулась к Петьке, взяла за руки, дышала ему на грудь легкими, теплыми облачками пара, и в глазах ее, обращенных кверху, бродила серебряная крошечная луна. Слова ее были тихи и прерывисты.

— Петя, вы верите мне. Все это мне больше чем неприятно. Пусть я существо другого порядка, чем вы, пусть держусь других взглядов. Но я прошу вас как человека, как… друга. Я прошу вас очень, помогите ему, помогите мне.

Петька смотрел в это бледное, залитое лунным светом лицо, следил, как плывут в синих зрачках две крохотные луны, и он ответил низким надорванным баском:

— Эх-ма! Пусть меня на этом месте забодают черти! Но я… я, брат, тоже доверяю советской, этой юстиции…

И снял о плеч ее белые холодные ручки. Юлочка вздрогнула. Судорога прошла по ее бледному лицу, и сузившиеся глаза подернулись влагой. Петьке показалось на мгновение, что она сейчас расплачется, но этого не случилось. Зябко передернув плечами, она поправила отошедший воротник и с расстановкой и едва заметной дрожью в голосе уронила:

— Не думала я почему-то… что вы… так.

Петька вдруг угрюмо насупился:

— Да так уж…

Больше оба они не сказали ни слова и всю дорогу до конца бульвара, где они расстались, шли молча. Только пожимая на прощанье юлочкину руку, Петька спросил нетвердым голосом:

— Как, на прощанье ничего не сказанете?

Юлочка, не глядя на него, ответила:

— О чем я еще могу говорить?..

Петька едва приметно потянул к себе лежащую в его широкой ладони мягкую Юлочкину руку:

— Ну, мало ли о чем…

Юлочка ничего не ответила. Она осторожно высвободила свою руку из петькиной лапы и, не оборачиваясь, пошла прочь. Петька постоял, прислушиваясь к удаляющему скрипу ее шагов, потом крякнул как после рюмки забористой перцовки и зашагал по направлению к клубу, где назначен был на сегодня диспут о молодежной семье. Диспут был уже в самом разгаре, когда Петька ввалился в клуб. На помосте корячился, припадая по привычке на правый бок, Шаповалов из ремонтного цеха.

— Я прямо скажу, товарищи, — почти выкрикивал он: — Нам баба ни к чему то-ксь! Баба-то человек, конешно, и все такое… пущай свое дело и делает. И мы свое деле делаем и делать будем. Только короводиться нам вовсе ни к чему, ни к чему да… Вот и я говорю, я и говорю: ты сперва дело сделай, а потом и короводься, да… А у нас как? У нас ребята горячие, закидистые. У него еще сопля под носом болтается, ни утереть ни сглотнуть не успел, еще делов-то за ним не числится комсомольских форменно никаких, а уже да девчонками, будьте покойнички, успевает стрелять на все стороны. Ей-богу! Так разве же это по-комсомольски, а? Нет, ребята, не по-комсомольски. Это для буржуйских жеребчиков дело, вот для кого. Да. Им только девчонок лапать — больше делать нечего. А у нас на! — дела не проворотишь, горит весь Се-Се-ре в деле. Попочетней крутни есть дело. Я и говорю, товарищи, я и говорю: комсомол, ежели он настоящий, то должен удерж иметь на себя, и покуда делов не наделает две нормы, потуда нет ему комсомольского решения крутиться. Подавайте спервоначалу на рабочую сторону, да… а потом уж вам кошка с котом.

Подергал еще рукой неловкий Шаповалов, хотел, видно, еще что-то сказать, да не вышло — полез черной раскорякой вниз и, врезавшись в кашу голов, сгинул. На его место выскочил маленький Леша Квасков. Хмыкнул носом, продохнул взволнованно, и высокий его голосок, будто на тоненьких ножках, запрыгал по головам.

— Я, товарищи, немного не так смотрю на дело, чем товарищ Шаповалов; я, товарищи, совсем не там смотрю на дело. Что неправильно у Шаповалова? — неправильно то, что мы не секта какая-нибудь, не скопцы и не ханжи. Обетов безбрачия мы не давали и давать не будем. Мы — люди, товарищи, человеки — вот! Комсомолец — человек такой же, как и все, а не выродок. Очень бы плохо, товарищи, если бы мы выродками какими-то были. «Ребята горячие, закидистые» — эк беду нашел! Будет нам под семьдесят — не будем закидываться, остынем, как раз под Шаповалова подходить будем. Я так смотрю на дело, что горячий — горяч и на деле, а с рыбьей кровью и на деле плохо. Дело не в крови тут и не в том, крутит ли комсомолец с дивчатами. Товарищ Шаповалов отвлекся и свернул не по той дороге: мы не про дивчат говорим и не про ребят в отдельности, а про то — должен ли комсомолец и комсомолка семьей обзаводиться, мешает ли это им, и не бросят ли они свою общественность из-за семьи. И я думаю, товарищи, что нет, не мешает. Если он хороший комсомолец — он хорошим и останется, слюнь не распустит и дела не бросит, а если он это сделает — то грош ему цена, и хорошо, что мы про такую его цену узнали. Это выходит вроде пробы на крепость для комсомольца. Сдаем мы экзамен по политграмоте, будем сдавать и по семейной грамоте. Кто не выдержал, тот отъезжай в сторонку. А я думаю, что хорошему комсомольцу семья не помеха. Они оба по-товарищески могут работать и будут работать, да еще лучше, чем одинокие — потому что друг дружку поддерживать будут…

Я кончил.

По ступенькам на помост Женька Печерская взошла. Подалась тугой, налитой грудью вперед, отвела левой рукой волосы со лба. Волнуясь, выкрикнула:

— Товарищи! Я вот только что хочу сказать. Немного. Лежит у меня дома в корзинке Плехан мой. Время ему три месяца. Что ж от того, что он там лежит, я хуже стала? Разве я не пришла сегодня сюда в клуб, разве брошу работу? Нет, товарищи, никогда в жизни! Наоборот — лучше работа, спорей пойдет, вот что! Я с пионерами работаю, работала раньше, как все — не лучше, не хуже. Делала что надо с ребятами, что во всех отрядах делают все вожатые. А вот, оказывается, не то, что надо, товарищи, — вот в чем штука. Как завелся у меня свой пионер, так я на октябрят совсем другими глазами смотреть стала. Ну, понимаете, будто раньше смотрела на них и не видела, лиц их не видела, привычек не видела, помыслов. Были они для меня детской массой, и работала я с ними по-казенному, по инструкции, вслепую, не видя их. А ведь я любя с ними работала, не за жалованье, дни и ночи им отдавала, и все-таки, вот поди ж ты, совсем не так, как сейчас. Сейчас будто у меня глаза настежь распахнулись, и вижу я не кучу ребячью, не отряд, с которым надо прогулки да занятия проводить, а каждого в отдельности вижу. Каждый для меня другой, внутри понятный стал. Я вижу, что у одного глаза сегодня скучные, и допытываюсь, почему. А раньше бы не заметила. Я на них гляжу глазом изнутри себя, а это сглаз зоркий. А почему это стало? Оттого, что внутрь во мне засел мой ребятёнок. Он разворошил зоркость мою, он понимание всех этих октябрят впитал. Чудно! Вот подите вы теперь, и говорите, что семья мешает работе. Чем больше человек испытал, тем больше понимает. Один человек как лист сухой, и работа его тоже сухая будет. Зачем нам от семьи отгораживаться? Еще, товарищи, я хотела предложить. Мы очень редко собираемся по бытовым вопросам. Я думаю, это неправильно: нам нужно почаще устраивать такие собрания. Я вношу предложение через неделю устроить собрание замужних комсомолок и женатых комсомольцев. Пусть приходят с женами и мужьями, расскажем друг другу, как мы живем у себя в семье, как мы эту семью строим. И еще я предлагаю устроить это не диспутом, и собраться вместе как на вечеринку, чай попить и потанцовать, что ли. Так, я думаю, мы скорей до правды доберемся и раскачаем девушек. Они сегодня что-то мало выступают.