Эту связь с теми, что были за стенами мастерских, со всем миром и с ней самой, Нинка почувствовала вдруг так живо и сильно, что когда Петька поднял руку, вооруженную громадными клещами, ей показалось, что это она сама подымает руку, что это ее рука направляет клещи, хватающие жадными цепкими зубьями красно-белый железный брус. Дрожь радостная и возбуждающая мелкой зыбистой волной прокатилась от сердца нинкиного по всему ее телу. Ей захотелось самой хватать железные брусья, вертеть их и кидать, вцепиться в них своими собственными зубами. Она видела уже себя в центре огненного круга в искрах, сыпавшихся вокруг нее жгучим дождем, когда внезапно глаза ее упали на клочок бумаги, который она держала в руках. Это был список цехуполномоченных, которых нужно было известить об экстренном собрании.

Тряхнув головой, Нинка обозвала себя дурой и помчалась вон из кузнечного цеха. В коллектив Нинка вернулась как раз к обеденному гудку. Помещение коллектива начало наполняться приходящими. В числе других ввалился и Петька, таща за собой упирающегося Федьку Тихова. Толкнув Тихона к столу Джеги, Петька громыхнул приятным баском:

— Стервец налицо.

Джега вскинул голову и уперся жгучими глазами своими прямо в тусклое федькино лицо.

— Что ж ты, Федюшка, с библиотечным кружком не торопишься?

— Успеется! — усмехнувшись ответил Тихон и шмыгнул носом.

Глаза Джеги блеснули недобрым блеском, но он быстро опустил их и только проворчал себе в нос:

— Успеется! Можно подумать, что все у нас уже переделано и остается только сесть и пирожные есть.

Слов его никто не расслышал из-за шума, стоявшего в комнате, а то, что он говорил через минуту Федьке Тихону, которого усадил перед собой на стул, совсем не походило на неприветливость и злое ворчание. Наоборот, он настойчиво, но ласково уговаривал Федьку заняться, наконец, делами кружка. Перед самым гудком на работу Джега, став в углу опустевшей комнаты и держа Петьку за плечо, горячо говорил ему:

— Ты видал когда-нибудь, как сезонники раскуривают, положа рубанок на бревнышко и почесывая спину с таким видом, будто у него за пазухой лежат миллионы и мир организован совершенно так, что уж торопиться вовсе некуда?

— Ну тебя! — отмахнулся Петька. — Мне-то есть куда торопиться. Через пять минут гудок, а мне еще забежать в столовку простокваши перехватить охота. Даешь гривенник, Нинка — у меня нехватка.

Гривенник Петька получил, и через минуту уже мчался, громыхая по коридору, держа курс на столовку.

Так катились дни один за другим, ложась плотным сплошняком на широченной равнине времен. Цепь их была непрерывна, и каждое звено ее было похоже на другое. В феврале, однако, цепь эта нежданно порвалась, и концы ее разлетелись в стороны. Однообразный строй дней был разбит командировкой Джеги и Петьки на съезд в Москву.

Дорогой каждый из них был занят по-своему. Джега все строчил что-то, сверял, подсчитывал, газеты глотал. Петька больше на площадке околачивался. Любил Петька белую зимнюю шкуру земли. Манило слететь с поезда, ветру в усы плюнуть, задать стрекача через снежные поля.

В Москве с головой ушли в заседания съезда. Дышали дымом табачным и всесоюзным масштабом. Работали в комиссиях и подкомиссиях. Поздней ночью, валясь с ног от усталости, добирались до своей комнаты. На четвертый день угодили по выданным кем-то билетам в балет.

Джега, усмехаясь, следил за скользящими перед ним фигурками, за хитрыми вывертами ног, карежился от фальшивых деревянных улыбок танцовщиц и вдруг отыскал в мозгах своих занозу. Что-то эти юбочки колоколом ему напоминали, а что — никак вспомнить не мог.

Петька глубокомысленно подергивал себя за ухо и внимательно изучал ноги балерин:

— Здорово натренированы. Вертятся во все стороны как на шариковых подшипниках.

После второго акта они дружно встали и ушли.

На другой день съезд закончился. Держа портфели под мышкой, отправились они на вокзал. У выхода на платформу Петька ухватил Джегу за рукав.

— Эх, мать честная, гляди, брат, парфюмерия-то наша по вокзалу разгуливает.

— Какая парфюмерия?

— Да Тэжэ. «Королева мая», два сорок флакон.

Вскинул голову Джега — перед ним шубка серая колоколом маячит. (Вот оно то, что в балете не мог поймать.) В шубке она — Юлочка. Вот подошла, играя узкими плечами, к почтовому ящику, легко подняв руку в серой перчатке, хлопнула дощечкой, обернулась, вдруг поймала глазами обоих и, радостно улыбаясь, быстро закачала меховой оторочкой в их сторону.

— Товарищ Курдаши! Вот встреча! Как вас занесло к нам? — Обернулась к Петьке: — С вами тоже, кажется, знакомы?

Протянула тонкую ручку. Петька взмахнул кепкой, руки растопырил.

— А то как же, вместе у вашего братца на диване целых четверть часа высидели. Я молчал, вы зевали — как же не запомнить?

Засмеялась, чуть-чуть колыхаясь тонким станом. Принялась болтать о пустяках. Мужчины молчали. Петька долго не выдержал, отправился в командировку за «Невой», хотя в кармане и лежала еще непочатая коробка. Юлочка придвинулась вплотную к Джеге.

— Почему не зашли ко мне? Так бы и уехали?

— Так бы и уехал.

— Стыдно, разве я не послала вам адреса. Помнится, послала.

Резко бросил:

— Забыл.

Метнула глазками тревожно, чуть заметно брови дрогнули. Подняла руку, ловила снежинки, падающие сквозь дырявый вокзальный верх. Таяли они на затянутой в перчатку ладони, превращаясь в серебристые прозрачные капли. Юлочка смотрела на них, хотела улыбнуться, пошутила:

— А вы все такой же свирепый; я боюсь, вы съедите меня.

Но ни шутка ни улыбка, не вышли. Тогда тихо качнула головой.

— Прощайте…

Заколыхался прочь серый колокол, но в десяти шагах остановился. Это Петька, с «Невой» возвращаясь, застопорил. Стояли долго. Петька руками размахивал, смеялся. Прощаясь, шапку высоко вскинул. Подошел.

— Ну и чудная, и к чему на безбожный свет такие рождаются!?

Когда залезли в вагон, Джега втиснулся в самый темный угол, да так и просидел до утра. Петька же чуть не весь вагон вокруг себя собрал. Песни пели, галдели до утра. Под утро выбрался на площадку. Окунул голову в густую струю ветра. Прислонялся к косяку. Так простоял часа два. Солнце уже выкатилось из серой утренней дымки, когда вернулся Петька в вагон. Забираясь к себе на верхнюю полку, окликнул Джегу:

— Спишь, что ли?

— Да нет, — отозвался Джега.

— Чего так?

— Как бы там Нинка без нас не запарилась.

— Ништо. Пусть помотается. Квалификация.

А Нине действительно приходилось туговато. Моталась как угорелая из коллектива в райком, из райкома в союз, из союза на завод. Делала сгоряча и лишнее иной раз, но чем больше уходила в работу, тем бодрее и крепче себя чувствовала. Джегу и Петьку встретила радостным блеском глаз. Горячо рассказывала о делах, расспрашивала о съезде, густо дымила папироской, хозяйственно перекидывала бумаги. Возвращаясь в этот вечер домой, вспомнила, что уже неделю не была в клубе, и повернула туда.

В клубе, носясь по длинным коридорам, забыла о времени и удивилась, когда, взглянув на стенные часы, увидела, что уже пол двенадцатого. Уходя, столкнулась на крыльце с Гришкой.

Сначала отшатнулась от неожиданности. Потом рассмеялась.

— Это ты?! Чтобы ты пропал! Чего это тебя здесь носит?

— Тебя ждал, Нина.

— Меня? Вот дурень! Другого места не нашел.

— Что же делать, Нина! Ты вечно чем-нибудь занята, вертишься, носишься — никогда с тобой и поговорить нельзя, ничего от тебя толком не добьешься.

— Какого же тебе от меня толку нужно?

— Ты же знаешь, Нина.

— Ничего не знаю.

Вскинув голову, уперлась ему в глаза тупым и темным взглядом.

— Ты же получил свое. Чего ж еще тебе? Сидел бы да радовался.

Гришку передернуло.

— Нина, к чему этот вульгарный тон. Зачем напускать на себя никому ненужное ухарство? К чему пачкать хорошее этим грязным жаргоном? Разве нельзя говорить по-человечески?

Нинка вздохнула, закатила глаза на лоб.