Нинка молчала с минуту. Потом сказала, глядя в упор на Мотьку:

— Так. Оплел, значит. Ну, ладно. А на завод не хочешь к нам работать? Я бы тебе место нашла. Сейчас производство шире становят, новую мастерскую открывают.

— Благодарствуйте. Нам ни к чему. Скучно у вас, поди. Пока прощевайте, барышня.

Напоследок вдруг уперся, как на базаре, наглыми глазами в Нинку, ощупал ее всю взглядом с ног до головы:

— А барышня вы — ничего, складная, кругленькая.

Вслед за этим Мотька прищелкнул звонко языком и бесшумно скрылся за дверью. Нинка постояла ошалело посреди комнаты, махнула рукой и принялась укладываться.

Перед самым отъездом ребята к Нинке на поклон один за другим прискакали. Понабилась полная комната. Кто на окне, кто на книгах в углу притулился. Петька Чубаров запеленал нинкину корзину и, лихо напоследок щелкнув веревкой, вытер рукавом потный лоб.

— Готово, товарищ, хоть до самой Тьмутаракани катись, не расклеится.

Пришла Женька Печерская, уезжавшая вместе с Нинкой. Васька Малаев и Колька Тихонов на гребенках марш грянули. Такой галдеж скопом подняли, едва потолок не обрушили.

Зыкнул было Петька:

— Товарищи, к порядку… — но потонул его окрик в общем гаме как треск разбившегося стакана в грохоте обрушившегося от землетрясения здания.

Джега говорил Нинке и Женьке улыбаясь:

— Смотрите, отдыхайте покрепче. Нагуливайте жирок, зимой сгодится.

Нинка хотела что-то ответить, да ребята подхватили и давай качать.

С грохотом высыпали на крыльцо. Петька кликнул трусившего мимо извозца. Посадили Нинку и Женьку с их корзинами, а сами рысцой неслись вокруг пролетки до самой пристани.

На пристани, пока ждали парохода, собралась вся компания за сторожку. Кто-то затянул любимую, остальные подхватили, и зазыбилось над рекой комсомольским веселым раскатом:

Река колыхалась, широкая и полная, как громадная чаша, налитая свинцом. От свежей воды, от закатного зарева, от ветерка весеннего набежала на ребят смутная думка — как кошка лапкой накрыла. Затянули стройно и негромко «Дубинушку».

Голоса были молоды и хороши. Бросив баловство, крепко и стройно запели ребята. На их край стянулись скоро все, кто слонялся в ожидании парохода по пристани.

Нинка сидела на своей корзинке в широком кругу ребят, смотрела на окровавленную закатом воду, и в груди ее накипали тревога и неспокойный зуд. Последние дни был он непрестанным, и уж не потушить было его работой. Думала — уедет, пройдет, но теперь, сидя на отлете, чуяла — нет, не пройдет — пожалуй, еще хуже будет. Тряхнула головой с яростью. Вскочила. Крикнула с дрожью в голосе:

— А ну, ребята, «Молодую гвардию»!

Когда подошел запоздавший пароход, в давке, в гомоне затолкала Нинка свой непокой. Позже, стоя у борта, оглядывала с любовью и нежностью всю веселую ватагу, гомозившую на пристани.

— Хорошие вы мои!

Не видала, как высокая худая фигура сбежала по набережной вниз к пристани, как, расталкивая толпившихся у трапа, промчалась на пароход и взлетела на палубу к борту. Услышала вдруг Нинка обрывающийся тихий шопот:

— Нина!

Обернулась.

Перед ней стоял Гришка, осунувшийся, исхудавший, стриженый. Скулы синевой подведены, шея тонкая — в воротничке просторном, как у гуся трепыхает. Нинка хмуро бросила:

— Поправился, значит!?

— Я… только-что из больницы… Сегодня выписали. Узнал, что уезжаешь…

Закашлялся, приложил руку к впалой груди. Слышала Нинка голос гришкин как бы издалека и и не могла понять, почему вот тех на берегу отрывает от себя как живое мясо, а этот, как слизняк, сам с души спадает и только легче от этого.

— Ну теперь работать? А то ты последнее время так работал, что из комсомола, гляди, как бы не выперли.

— Да-а… работать… Нина.

— Шел бы ты вниз, сейчас пароход отвалит.

Вздрогнул. Помялся немного, потом за перила ухватился, надвинулся ближе.

— Нина, неужели ни одного слова ласкового не найдется для меня? Шесть недель только тем и жил, что увижу тебя. На два дня раньше вырвался — невтерпеж. Еле на ногах стою. Сюда прибежал: узнал, что ты уезжаешь… Нина, ну хоть погляди на меня… Ниночка!

Передернуло всю. Сорвалась с места Нинка. Прошла по борту, не глядя, как мимо назойливого нищего. Гришка зашелся кашлем. Запрыгало лицо в кривой жалкой гримасе. Взмахнул руками — не то удержать ее хотел, не то устоять на ногах ослабевших. Потом, качаясь, сбежал по трапу и исчез в густой толпе. Пароход гаркнул коротко и хрипло три раза, задрожал всеми частями, сотрясаемый горячими ударами машинного сердца, и, покачиваясь, отвалил от пристани. Нинка стояла, руками в перила вцепившись, и неотрывно смотрела на пристань в гущу людскую, где в мешанине плеч и рук мелькали могучее петькино плечо и непокорные джегины вихры.

Приложила руку трубкой к губам, крикнула Джеге через головы толпы:

— Смотри же, приезжай, заменись с Петькой.

И услышала в ответ твердый, покрывающий машинный гул, голос:

— Через неделю.

Вздрогнуло облитое радостью сердце, но тут же застыло. Почуяла Нинка под грудью щемящую и густую тоску:

«Вот дура! Что это со мной? Экая собачья скула!»

Уставилась в ворчащую под пароходным носом воду и долго смотрела, не отрывая глаз, как расходятся медленно и широко маслянистые плавные волны: смотрела бы, кажется, без конца, да Женька оборвала, заговорив о простом, будничном.

Утро после отъезда Нинки было первым настоящим летним утром. В первый раз горячо и знойно ощерилось яркое солнце.

Джега быстро оделся и вырвался на улицу. Было тихо, и гулкой дробью трещали его шаги. Прошел к Кольке Тихонову, еле растолкал сонного. Выпучил глаза Колька:

— Что это тебя чем свет принесло?

— Одевайся, дело есть.

— Чтоб тебе с делами твоими на том свете икалооь. Что ты родить, что ли, собрался?

— Пожалуй. Месяцев через девять.

— Гм, ладно, коли так; давай штаны.

Одевался лениво, зевая и почесываясь.

От Кольки до Петьки Чубарова добрых двадцать минут ходу. Брели все тридцать, нежась на солнышке. Петька, в чем мать родила, на полу лягушкой прыгал.

— А-а, ранние птички, те самые, которые носы прочищают, когда поздние глаза продирают. Садитесь к окошку, прочищайте там на здоровье. Я сейчас.

Еще минут пять он продолжал подпрыгивать, подскакивать, припадать и размахивать поочередно руками и ногами, потом накинул трусы и принес таз с холодной водой.

— У тебя хозяйка-то в обморок не падает от твоего зверского вида?

— Дрессирована. Вначале нос воротила, а теперь хоть без трусов гуляй — ничего.

Намочив полотенце, Петька отлакировал себя водяным налетом с ног до головы и потом быстро и ловко вытерся сухим полотенцем. Одеваясь, закурил папироску и, не спеша, затянулся густым терпким дымом. Колька бросил ему:

— Быдло, гимнастику делаешь, а сам с утра папиросы в обе ноздри тянешь. Что ж это за физкультура? Не к лицу будто!

Петька смущенно почесал затылок:

— Знаю, что не к лицу, да вот никак с проклятым зельем разделаться не могу. Пробовал бросать, не выходит. День не покурю, ночь не засну, кишки наружу воротит. Плюну и опять закурю. Сколько раз уж так. Ну да чорт с ним! Не в этом сила. Давай, братва, чай пить. Выволакивай стол на середину, я за кипятком.

Схватил чайник и исчез, веселый, крепкий, до краев наполненный свежими жизненными соками.

— Чорт, а не человек. Здоров, как столб телеграфный. Этого надолго хватит.