— Да Орта самого как бы не прибили… Видать тварь та, что все это сотворила запугала его, или еще как…
— Тварь…
— Да… А ты может видел кого?
— Нет — ответил парень, запинаясь — нет, не видел я никого.
— Жаль… А то бы нашел бы я того, кто дочку у меня отнял… Не было бы житья твари той поганой! Орта они может и запугают, а вот меня им не взять!
— Да подожди подожди… А вдруг еще что можно сделать — постарался успокоить его парень, имени которого Ярлик так и не знал — Может найдем еще.
— Да ты ж сам знаешь что не найти её! — прокричал охотник вскочив с земли — А вот выродков тех, что жизни её лишили найти мне не только нужно, но я даже должен их найти!
Парень в ответ лишь вздохнул, и опустил глаза.
— Найдешь ты того, ко это сделал… Найдешь… Наверное.
Сказав это, парень удалился в кусты, и лишь треск веток и шорох листвы говорили о том, что кто–то идет по лесу, прочь от родника.
Ярлик некоторое время еще стоял, тяжело дыша, успокаиваясь. Этот парень, кто он? Лицо у него смутно знакомое, да и что говорить, деревня большая, всех даже он не знает. А все таки… Может он что знает, или чего так говорит… Вид у него был, словно бы он и в самом деле чего знает, или слышал может… Догнать бы его, так уже и шагов не слышно. Ладно, деревня не такая уж и большая, найдет он того парня. Найдет, и расспросит о том, что он знает, или может слышал. А запираться будет — душу всю вытряхнет из него! Душу вытряхнет, но уж своего добьется!
Окрыленный надеждой, пусть это и была надежда не на спасение, но на месть, Ярлик двинулся в сторону деревни, собираясь найти того парня.
Но тут неясная тень на одной из тропинок, что вела к лесу привлекла его внимание. Неясная тень, похожая формой на человека, облаченного в темное долгополое одеяние. Ярлик бросился туда, где показалась эта тень, и добежав до того места, где как ему показалась эта тень исчезла, он пробился через плотный кустарник к негромко шумевшей речушке. Никого… Здесь не было никого. Должно быть почудилось. Но тут взгляд его упал вниз, на небольшую отмель, откуда должно быть был хороший заход в речку, если б кто захотел искупаться.
И взгляд его зацепился за что–то белое на отмели, в воде…
И тут Ярлик завыл, как дикий зверь и бросился в воду, поднимая фонтаны брызг. Отдирая руками раков, что уже успели прицепиться, он вытащил свою находку на берег. А находкой было тело девушки, вернее не все тело, но лишь часть его — часть живота, часть груди, одно плечо с обрубком руки и голова…
И при взгляде на лицо, пусть и распухшее от воды, он взвыл снова, чувствуя, как душа его стремительно сгорает в пламени невыразимого горя — в этом опухшем от воды лице он узнал свою единственную дочь.
И не помня себя, Ярлик кричал и кричал, стенал, проклинал все сущее, и обещал отомстить, даже если ему надо будет сжечь весь мир дотла, и просил дочь свою простить отца, что не уберег её. И крики его и проклятья отдавались эхом в лесу и над речкой, возвращаясь к нему глумливым хохотом, будто бы свершивший это был тут рядом и смеялся над его горем.
Вся деревня собралась тем вечером на кладбище. И видели все как молчаливый и совершенно седой как лунь, и как будто постаревший Ярлик предавал матери–земле останки своей дочери. Не многие могли вынести вид этих останков. Но тот, кто переводил взгляд с останков дочери на отца, ужасался его внешнему виду. Казалось, будто бы это вовсе и не человек, какой то древний дух гнева и печали ходит среди людей во плоти. Останки Ярлик обернул её любимым праздничным платьем, расшитым Замой — матерью его дочери и его женой, яркими цветами и красивыми узорами, то самое платье, что его дочь любила одевать на весенние и летние праздники, и когда она шла по деревне все парни оглядывались на неё, бросая вслед восхищенные взгляды. А теперь оно приняло в себя то, что осталось от румяной и ясноглазой красавицы — распухшие и посиневшие холодные останки.
Никто не пытался заговорить с Ярликом — боялись все даже смотреть на то, кем стал этот всегда уверенный в себе решительный охотник. И вот он предал земле останки дочери.
А после Ярлик рядом постелил на земле вытканный его женой–рукодельницей плащ, и ушел куда то. И когда он вновь показался на кладбище, по толпе прокатился возглас удивления и ужаса — на руках Ярлик нес тело красивой темноволосой женщины, в которой все узнали его жену, Заму. Когда он, поседевший и постаревший от горя принес в их дом останки дочери, то жена его, не выдержала горя. Но Ярлик остался жить… Он должен был жить, чтобы отомстить за смерть своей любимой жены и единственной и любимой дочери
И он положил её тело на плащ, и обернув его опустил в могилу, что Ярлик загодя выкопал рядом с могилой их дочери. А после он стал зарывать и эту могилу. И когда последняя горсть земли опустилась на могилу Замы, он достал меч.
В деревне мечи были не у многих — лишь зрелые и бывалые мужи, что вставали на защиту их деревни от недругов были облачены достаточным доверием, чтобы взять в руку творение рук людских, что по самому своему замыслу было предназначено нести смерть другим людям. И посвященный волхвом, этот меч становился частью мужа, частью воина. Меч никогда не обнажался попусту, ибо рожденный в пламени кузницы, чтобы нести смерть, он жаждал крови и смерти, и жажда эта становилась нестерпимой, если меч обнажали.
И вот теперь Ярлик достал свой меч, который уже пробовал человечьей крови. И он взрезал им свою руку, а после ранил себя лезвием в том месте, где бьется сердце, и подождал, пока клинок окраситься кровавыми струйками, что весело бежали по клинку, как лесной ручеек.
— Кровью от сердца своего! — крикнул Ярлик — Своей кровью, я клянусь вам, мои возлюбленные жена и дочь. Я клянусь пред вашими могилами, я клянусь пред деревней, где был наш дом. Пред предками что внимают нам, я клянусь. Тот, кто свершил это злодеяние не избежит наказания, и смерть его будет жестока и мучительна. Все что осталось у меня и во мне я положу во исполнение этой клятвы. Да погибнет тот, кто сотворил это, кем бы он ни был. Даже если он уйдет в мир загробный я найду его и там и предам смерти. Да поможет мне брат мой меч. И лишь когда я выпущу до последней капли всю кровь свершившего это, лишь тогда я приду на ваши могилы. И я пронжу себя мечом своим и пребуду стражем вашим в землях мертвых вечно, так как не уберег я вас при жизни.
Сказав так, Ярлик сжал лезвие меча ладонью, и по уже начавшей было засыхать крови на клинке заструились свежие алые струйки. И после окровавленной рукой он начертил у себя на сердце на лбу и на щеках руны, руны клятвы, слова и горя.
И все молчали, ибо видели, сколь страшную клятву дал охотник — отказавшись стать человеком в посмертии, но приняв на себя обязанность стать духом–стражем, которому неведомы людские чувства. Все люди хотели бы в посмертии воссоединится со своими родными и любимыми, и такая клятва, какую дал пред всеми Ярлик, была страшна и нерушима. Ни слова не донеслось из толпы селян, все стояли, как громом пораженные, лишь старейшина, мудрый Орт крепко сжимал глаза, словно его мучила нестерпимая боль, и хватался крепче за свой посох, что ранее был лишь символом его опыта и мудрости, а теперь, казалось, стал для него клюкой, на которую опирался бы любой немощный старик.
И после Ярлик пошел прочь с кладбища, и толпа расступалась перед седым, отмеченным рунами воинов. Да, именно воином, ибо Ярлик–охотник, Ярлик–муж и отец умер на их глазах. И, подобно мечу, из горна нестерпимого горя вышел Ярлик–воин, Ярлик–мститель. И когда он шел через толпу, то он расступалась перед ним, ибо никто не должен вставать на пути мести и горя…
На деревню опустилась ночь. И в домах затеплились светцы и свечи, освещая ночной мрак. Но в одном доме не зажглось и крохотной лучины — у окна, глядя на восходящую алую луну сидел Ярлик. На лице его темнели руны — дав клятву, Ярлик не только начертал их на своем лице кровью, но и укрепил их движениями ножа, безжалостно вырезая руны на живой коже. Тело его покрылось вороненой кольчугой, что ныне останется на нем и после смерти.
