Что до формализации – «досталось» и Эмили.

Однажды он описал её в терминах математической модели, ставшей по сути решающим доказательством (самому себе, естественно) любви к Маус. Он описал её внешность, голос, переменчивость настроения, а затем и внутренний образ. Было сильное чувство – Паскаль будто явился в «Старбакс», взял кофе и стал изучать его с помощью интегральной функции (прекрасный кофе, к тому же в «Старбаксе» можно и кино посмотреть, и книжку почитать).

Вот и теперь – инженер из Matra словно купил новую книжку (допустим, «Страну радости» Стивена Кинга) и не просто читал её, а изучал и исследовал, расщепляя на фрагменты, а затем собирая из них структуры: мыслимые, ирреальные или даже загадочные – подобно фракталам Бенуа Мандельброта. (Кинг и правда мастер универсальных фрагментов – то и дело узнаёшь их, но всякий раз общая композиция выглядит как бы новой.)

Получив характеристики композиций Дауна, Паскаль интегрировал их в специальную базу данных, а затем сопоставил с характеристиками множества других произведений – других авторов и, в общем, наугад.

Наугад, однако, не вышло. Точность опыта, как известно, зависит от системы и объёма статистики. Годену попросту не терпелось. Но уже на следующий день он взялся как надо и к вечеру воскресенья обнаружил некоторые закономерности. При определённом сочетании звука и тишины музыка и впрямь вызывала некий эффект «перемещения». Не отчуждение, не relax, не отстранение от реальности и тем более не порыв. Являлся именно что «другой мир». По меньшей мере, он готов был явиться.

Эффект проявился сначала у Пьера Шеффера, изобретателя так называемой «конкретной музыки». Дальше следовали Янис Ксенакис, Эдгар Варез, исполнители в жанре DBM (Distorted Beat Music) и наконец – современные артисты ближе к панку и в интервале от soul до core: Luke Pickett, Her Words Kill, The Mars Volta, Intohimo и La Dispute.

Сравнив же характеристики этой музыки с характеристиками «обыкновенных» мелодий, Паскаль обнаружил одну особенность. При прочих примерно одинаковых параметрах композиции с эффектом «перемещения» имели существенно более широкий диапазон частот. Отдельные композиции вплотную приближались к порогу слышимости, причём как в левой части диапазона, так и в правой.

С альбомом Марка и вовсе творилась чехарда.

Даже на фоне тишины измерительная программа улавливала частоты из неслышимого спектра. В левой части диапазона явно присутствовал сигнал. Что интересно, по мере звучания альбома сигнал сначала усиливался, а достигнув своего экстремума на композиции Polyphonic Plan («Полифонический замысел»), постепенно ослабевал. Похоже, на Polyphonic Plan как раз и «открывались двери» (в другую реальность), после чего наступала пауза, а Годену лишь и оставалось, что блуждать пустыми коридорами.

В понедельник, 10 февраля, Паскаль отправился на работу, но работать не смог (загадки, домыслы). Он не мог сосредоточиться и, вернувшись домой, вновь отправился к сухому доку. По дороге Годен включил Poème électronique Вареза («Электронная поэма», 1958) и где-то на третьей минуте внезапно услышал скрип открывающейся двери. Он даже увидел её. Сколоченная наспех дверь (чуть покосившаяся и посеревшая от времени) приоткрылась и теперь вызывающе елозила туда-сюда. Елозила, казалось, от ветра, но ветра не было. Как не было и сил двигаться, а в проёме двери маячила тень Эмили Маус.

Помаячив с минуту, однако, тень замерла, стала прозрачной и в какой-то момент исчезла. Poème électronique ещё звучала, и всё же эффект был потерян. Композиции будто не хватило драйва. Вполне возможно – тех самых частот (загадочных частот), о которых размышлял Паскаль и которые присутствовали в том числе и у Дауна. Как бы то ни было, инженер терялся. Честно сказать, он боялся и думать, что подобрался к секрету мистификации.

Ближе к полуночи Годен вышел на Anglesea Road. Он никуда не торопился. Паскаль миновал Canal Walk, Goldsmith Avenue, Milton Park и вскоре (почти неосознанно и как-то само собой) оказался у дома Диккенса.

В минувшую пятницу, к слову, на Ратушной площади открылся памятник писателю – первый в Великобритании (и несмотря на просьбу Диккенса не ставить ему памятников). На церемонии открытия присутствовали более ста приглашенных, в том числе сорок членов семьи литератора. По словам профессора Тони Пойнтона (руководителя проекта), автор композиции Мартин Дженнингс старался передать «энергетику и богатство воображения писателя».

Энергетику? «Вот и сиди теперь, Чарльз, в окружении бутафорских книг, нога за ногу и уставившись в членов семьи», – подумал Годен, кружа у музея, когда неожиданно припомнил о странностях писателя. Диккенс зачастую впадал в транс и был подвержен видениям. Прежде чем перенести на бумагу слова, он отчётливо слышал их, а его персонажи будто находились рядом и общались с ним. Чокнутый, заключил Паскаль, и верно. «Пожалуй, лишь творческий характер этих галлюцинаций удерживает нас от подозрения в шизофрении», – заметил как-то парапсихолог Нандор Фодор, автор очерка «Неизвестный Диккенс».

12 февраля Паскаль повторил маршрут (работа, дом, сухой док, Диккенс), но вместо Дауна и Вареза поставил подборку из «неслышимого спектра», подготовленную днём раньше. Эффект обескуражил его: в доке «открылись двери», а у дома Диккенса Годен уже «разгуливал» пустыми коридорами и всё гонялся за тенью Маус. В какой-то момент тень остановилась, и тогда, чуть замедлив шаг, Паскаль увидел её. Он отчётливо увидел Эмили. Годен и Маус стояли у окна. Квадратное окно в конце коридора светилось ярким и словно неземным светом. На Эмили было платье невесты, ажурные чулки и эффектные сапоги Elche на тонкой шпильке.

Неповторимая Эм. Под платьем у неё не было ни трусов, ни бюстгальтера. Лишь просвечивал пояс и то ли проступал, то ли угадывался чуть ниже узкий прямоугольник цвета асфальта дождливым утром.

– Привет, – промолвила Эмили и улыбнулась.

– Привет, – удивился Паскаль.

Другая реальность была прекрасна.

Паскаль и Эмили взялись за руки. Оба почувствовали тепло и пережили безотчётную радость. К несчастью, радость длилась недолго. Уже в следующее мгновение Паскаль очнулся и обнаружил себя, где и был, – у дома Диккенса. «Руки» Эмили на самом деле оказались поручнями ограждения у Gisors Road. Мимо проехал автобус. Последнее, что Годен запомнил, – звук закрывающейся двери. Хотя и тут неясно – была ли это «дверь» в новое измерение, дверь автобуса или внезапный переход от звука к тишине в его подборке ультразвуков.

Запись закончилась. Годен, впрочем, сомневался – продлись запись дольше, вряд ли его свидание с Эмили тоже продлилось бы. Всё слишком неопределённо – тут тебе и внешние звуки (звуки реального мира – шум города, машины, голоса людей), и содержание самой подборки. Подборка весьма специфичная, но если разобраться – тоже ведь музыка. «Очень тихая музыка», – улыбнулся он про себя. Со своей тональностью, мелодией, ритмом, не говоря уже об особенностях исполнения. Именно стиль (форма, а не суть), рассуждал Паскаль, зачастую определяет качество восприятия современной музыки, да и современного искусства в целом.

Так что тут было о чём подумать.

Другое дело – хотел ли он? По крайней мере, последний опыт у Gisors Road существенно остудил Паскаля. Во-первых, мистика. Слишком много «потустороннего» мнилось Годену в «коридорах», да и в самой возможности повидаться с Эмили. Как атеист, он понимал, что идея абсурдна. Что же до науки, если даже и допустить здесь некую «математику», предметная область казалась чужой и едва ли ему под силу. Годен избегал сомнительных исследований, а если бы и пришлось – уж лучше кокаину поесть.

Мягко говоря, Паскаль не чувствовал вдохновения. Максимум, чего он мог достичь, – научиться галлюцинациям, а точнее – научиться управлять ими. Задача не из лёгких, малоинтересная, да и глупая, если честно. Эмили не вернёшь. Как не вернёшь и Диккенса (разве что памятник, о котором он не просил). Учиться глюкам Годен не хотел. Он и без того мог «повидаться» с Эмили – скажем, во сне или мысленно.