— Я жизнь свою не жалею.

— Ты спрашиваешь, царь он или не царь? Скажу тебе до конца, брат, как я об этом полагаю. Не царь он вовсе и царем никогда не был. Только человек он смелый и народную нужду знает. Ты говоришь обман. И пущай обман — народ-то наш больно темен, привык к царскому имени и за царским именем охотней идет. А кто голову на плечах имеет, тот судит так же, как я. Не все ли равно, с кем идти, только бы ярмо скинуть непосильное, только один бы разок всей грудью вздохнуть, а там хоть и смерть.

Опять помолчали, глядя в глаза друг другу.

— Значит, он за народное дело, не за царское?

— Выходит, что так, потому и мы с ним.

Евстигней поклонился Ваньке в пояс.

— Спасибо тебе, Иван Лексеевич, развязал ты мою душу.

Евстигней собрался уходить, по Ванька остановил его за руку.

— Стой, — сказал он, теперь я тебе слово скажу. В избе у меня атаманы собрались, судят и рядят, чтобы всех покончить, кто против дела пойдет. Тебе, брат Евстигней, не больно-то доверяют. Поразмысли, с нами ты илы против нас. Как душа твоя тебе скажет? Если боишься — уходи прочь, я тебя так и быть, за твою прямоту и душевность из крепости выпущу.

Евстигней вырвал свою руку из руки Ваньки и взглянул на него неожиданно смелым взглядом.

— Ты меня, Иван Лексеевич, трусом почитаешь, — сказал он, да я по сию пору и в самом деле трусом был, потому что не знал, для чего и храбриться мне. Ну, а теперь сам увидишь. Ты мне объяснил, я понял, а кто из нас лучше умереть сумеет, то время покажет. Будет тебе нужда, приходи к Евстигнею, а хочешь, хоть сейчас казни меня за то, что темен я. Твоя воля.

Ванька, покачивая головой, с улыбкой поглядел вслед удалявшейся фигуре Евстигнея.

— Чудак человек! — проговорил он, но в душе у него затеплилось ласковое чувство к этому чудаку.

— Честь имею донести вашему превосходительству, что на реке Иргизе отряды самозванца наголову разбиты войсками ее величества. В наших руках остались пушки, запасы провианта и большое количество пленных.

Молодой офицер стоит в дверях, вытянувшись, как струна. Старый генерал, которому он докладывает, делается красным как рак от волненья и крестится на образа.

— Слава богу! Как мы порадуем этим известием нашу матушку.

И он оглядывается на стену, где в небольшой золоченой раме висит портрет Екатерины.

— Откуда эти счастливые известия, капитан?

— Только что прискакал курьер. На пятьдесят верст впереди нам путь очищен от разбойничьих шаек. Наши войска продолжают преследовать мятежников. Штурмом занят целый ряд крепостей, где теперь идут суд и расправа над злодеями.

— Это хорошо, очень хорошо.

— Ваше превосходительство, наше продвижение вперед шло бы еще более быстро, если бы с тылу не угрожали нам оставшиеся в стороне от боя крепости, все еще находящиеся в руках у мятежников.

Генерал почесал себе затылок.

— Да, капитан, самое ужасное в нашем положении — это то, что когда мы побеждаем в одном месте, то в десяти других местах в то же время мятежи вспыхивают с удвоенной силой. Положительно ни на кого нельзя положиться; мне начинает казаться, что весь народ состоит из одних бунтовщиков, никому нельзя доверять.

— Точно так, ваше превосходительство.

— Подумайте только, и крестьяне и казаки; говорят, даже в городе есть жители, готовые передаться самозванцу. И чего нужно всем этим людям, не могу понять. Разве им плохо жилось?

— Не могу знать, ваше превосходительство.

— Есть у вас список ближайших крепостей, еще не занятых нами?

Капитан и генерал нагибаются над картой и долго рассматривают ее, водя пальцами по изображению рек и степей.

— Это такая дикая страна, — говорит генерал недовольно, — в сущности мы ее совершенно не знаем и всюду нас могут ждать неожиданности. Однако, наша победа все же будет очень приятна ее величеству: она начинает терять терпение. Этот негодяй Пугачев доставил ей слишком много неприятностей.

Известие, привезенное капитаном, было справедливо. Пугачев, разбитый войсками императрицы и едва сам избежавший плена, с небольшой горсточкой уцелевших казаков и с тремя пушками убегал от наступающих. Он не терял надежды. Он знал, что поднятый им мятеж имеет слишком благоприятную почву для того, чтобы быть погашенным одной временной победой. Он знал, что, где бы он ни явился, хотя бы совершенно один, лишенный оружия и товарищей, он тотчас же найдет тысячи людей, готовых поддержать его всеми силами. Теперь у него была одна цель — избежать плена, скрыться от врагов и, найдя безопасный приют, оправиться и собрать силы для нового похода.

Бросив по дороге весь задерживавший его груз, сменяя лошадей в казацких и киргизских деревушках, он скакал день и ночь в сопровождении небольшого отряда прочь от преследовавших его войск. Вплавь, на лодках и на конях отряд переправлялся через реки, скакал по открытым степям, влетал в прежде занятые крепости и, не в силах помочь растерявшимся казакам, скакал дальше, поневоле оставляя верных людей во власти наступающих правительственных войск. Так случилось во многих оренбургских крепостях, так случилось и в той крепости, о которой было рассказано выше.

Среди ночи, при дрожащем свете лучин, вынесенных из изб, предстал недавний победитель перед глазами верных атаманов. Наскоро попросил он подать себе ужин и накормить измученных лошадей. Кругом приехавших молча стояли казаки, предчувствуя беду. Лицо Пугачева было нахмурено и он избегал глядеть в глаза окружающим. Иван Алексеевич, несмотря на то, что чувствовал надвигающуюся опасность, был, как всегда, спокоен. Он подошел к Пугачеву и спросил его:

— Как полагаешь, государь, будут к нам непрошеные гости?

На прямой вопрос Пугачев отвечал также прямо:

— Опасаться надо.

— Близко отсюда?

— Гнались было за мной по пятам, да на переправах мы след замели. Черт их знает, куда теперь кинутся. Только одно скажу тебе, комендант, да и вам, детушки: туговато дело наше сейчас. По совести скажу, хоть и печалуюсь за вас: одолел нас враг и озверелый наступает на верное наше казачество. Что делать! Знаю, что не надолго это, знаю, что и опять на нашей улице будет праздник, да за вас-то сердце болит. Вас мало, а его тьма идет. Удержитесь ли?

— Стараться будем, — сказал Ванька, — только и ты, государь, не забывай о нас. Соберешься с силами и поспешай к нам на выручку.

Пугачев вытер рот рукавом рубашки, то же сделал и Ванька, и они поцеловались. Затем Пугачев и его товарищи вскочили на коней, и застучали копыта вдоль по темневшей улице.

Прошло с полчаса после отъезда Пугачева и одинокая крепость, открытая со всех сторон для правительственных войск, засыпала тревожным сном. На крепостном валу дозорные казаки прохаживались взад и вперед, чутко прислушиваясь к ночной тишине. В избе Ивана Алексеевича догорала дымная лучина, и сам комендант с открытыми глазами лежал на лавке, глядя в потолок и о чем-то сосредоточенно думая. Феня, испуганная мрачной молчаливостью мужа, бесшумно шмыгала по избе, прибирая нетронутый ужин. Во всех избах один за другим гасли тусклые огоньки. Наступала ночь, полная тяжелых снов и горьких раздумий о возможной и, быть может, близкой опасности.

В эту же самую ночь на противоположный берег Яика выехал сильный вооруженный отряд правительственных войск. Ночь покрывала густым мраком его передвижения. Как тени двигались кони, наставлялись пушки, изредка вспыхивали во мраке обнаженные сабли.

Офицеры сошли с коней и, бесшумно шагая по высокой мокрой траве, подошли к самому берегу реки. Противоположный берег поднимался перед ними, крутой и обрывистый, более неприступный, чем любой искусственный крепостной вал. Избы, лепившиеся над обрывом, как ласточкины гнезда, спали.