Чэнь Синю хотелось сказать, что могла быть еще одна причина — просто Юань Сяосинь не встретила настоящей любви. Но ведь заговори об этом с братом, — он, пожалуй, не поймет, о чем речь. Эти нынешние юнцы совсем не то, что его поколение. Он покосился на Асаня.

— Да ты, я вижу, настоящий спец в этих делах!

Тот удовлетворенно усмехнулся, даже не уловив колкости в словах брата. А Чэнь Синю стало неловко, и он, уже другим тоном, спросил:

— Ну, и как же ты теперь проводишь время?

— Телевизор смотрю, гоняю транзистор, дрыхну — делать-то все равно нечего.

— Что же ты все-таки собираешься делать? — снова спросил Чэнь Синь.

Брат промолчал. И только когда они подошли к многоэтажному зданию бюро по трудоустройству и стали подниматься по ступеням, ответил:

— Страшно хочется работать.

Чэнь Синь остановился. Асань, поднявшись еще на несколько ступенек, обернулся:

— Пошли!

Его взгляд был простым и открытым. И Чэнь Синь отвел глаза.

3

Он поступил на работу. Завод, где до него работала мама, был далеко, добираться приходилось тремя автобусами, на дорогу в один конец уходило почти полтора часа. Поставили его к токарному станку, работать на нем ему прежде не доводилось, все пришлось начинать с нуля. Он в шутку называл себя тридцатилетним подмастерьем, которому приходится овладевать ремеслом. На самом же деле трудность заключалась не в секретах токарного станка, надо было привыкать, приноравливаться к новой жизни, к новому, напряженному ритму: соскочив с первого автобуса, бежать ко второму, рискуя опоздать; соскочив со второго — к третьему… Одно звено крепко сцеплено с другим, ни одного нельзя пропустить. И никаких перекуров во время работы. Трудно привыкнуть и к трехсменному режиму со скользящим графиком: из-за недосыпания целую неделю в ночную смену он никак не мог выспаться в течение двух последующих, — и это очень сказывалось на его состоянии. За два месяца работы он исхудал, осунулся. Впрочем, все говорили, что это ему только на пользу, что он теперь лучше выглядит: полнота — не признак здоровья, от нее один вред. Ведь в краях, где он был, приходилось есть много мучного.

Но как бы там ни было, он вернулся в Шанхай и был доволен. И все же вместе с чувством удовлетворения подчас ощущал какую-то пустоту в душе, ему словно чего-то не хватало. Не стало нескончаемых воспоминаний, которыми он жил все эти десять лет. Эти воспоминания причиняли ему боль, лишали сна и аппетита. Но они же заставляли его, поставив перед собой цель, неуклонно бороться за нее. Они завладели им целиком, заполнили душу без остатка — а теперь их не стало, и это было как-то непривычно и подчас рождало в нем чувство неуверенности. Он говорил себе, что все это лишь грусть от избытка счастья; ведь он вернулся в Шанхай — чего же еще?! Самое время начинать новую жизнь! Какой она будет, эта новая жизнь, об этом он еще не задумывался. Ведь все только начиналось!

В тот день, закончив утреннюю смену и с трудом волоча онемевшие от восьмичасового стояния ноги, он помылся, переоделся и прямо из заводских ворот пошел к автобусной остановке. Там бурлило и клокотало человеческое море: людские потоки, не умещаясь на тротуаре, уже затопили большую часть мостовой. Это означало, что вышли из графика, по меньшей мере, три автобуса подряд. Он подождал десять минут — автобуса и в помине не было. Люди ворчали, делились соображениями; не иначе как где-то случилась авария. Раздосадованный долгим ожиданием, он решил пойти пешком. Через несколько остановок можно будет сразу сесть на другой автобус. Мастер Ли, который был на год его моложе, в прошлый раз показал ему дорогу: если где-то пройти напрямик, где-то в обход, можно значительно сократить путь. Вспомнив сейчас об этом, он прошел каким-то проулком и вышел на узенькую улочку, усыпанную щебнем. По обеим ее сторонам суетились люди: кто мыл ночной горшок, кто стряпал, кто прял шерсть или шил одежду, кто читал или делал уроки, кто-то играл в шахматы, кто-то в пинг-понг, кто-то, укрывшись с головой, тут же, прямо на улице, спал… От этого многолюдства и без того узкая улочка казалась еще уже. Он оглянулся направо, налево: стоявшие по обеим сторонам дома походили не то на голубятню, не то на губную гармошку. Маленькие, низенькие, а заглянешь в окно — везде одни кровати: большие, поменьше, двухъярусные, раскладушки… Оттого-то и пришлось все вынести на улицу: и работу, и развлечения, и все прочее. Ну а если все, кто теперь на работе, вернутся домой? А если дождь пойдет или снег? Или сыновья подрастут и задумают жениться? Или… Оказывается, где-то в стороне от многоцветных витрин с их изобилием, в стороне от ослепительной рекламы, крикливых манекенов и пестрых афиш, зазывающих на самоновейшие фильмы, есть еще и такие вот узенькие улочки, и эти тесные домишки, и эта убогая жизнь. Если поглядеть, не так уж он и прекрасен, этот Шанхай, каким представлялся в мечтах.

Лишь где-то через полчаса добрел он до остановки и втиснулся в автобус: теперь он уже научился, как надо сгибаться, чтобы разместить свое тело ростом в метр восемьдесят сантиметров в самом ограниченном пространстве, теперь его уже не принимали за приезжего… Когда он, голодный и усталый, добрался до дома, был уже седьмой час. Он рассчитывал, что горячий ужин поджидает его на столе, — но оказалось, что даже рис еще не доварился: мама после обеда отправилась на Хуайхайлу за покупками, везде — и на улицах, и в магазинах — полно людей, а в автобусах и того больше, легко ли старой женщине протиснуться сквозь этакую толчею? Потому и пришла поздно. Хорошо еще, невестка, вернувшись после дневной смены, успела поставить рис на огонь. Мама торопливо мыла и нарезала овощи и ворчала на младшего сына:

— Ох уж этот мне Асань! Ведь ничегошеньки не делает, только и знает с утра до вечера транзистор свой слушать да спать. Видит же, что я задержалась, хоть бы мясо помог нарезать! Уж этот мне Асань!

Чэнь Синь, с трудом сдерживая раздражение, отправился в пристройку. Там была кромешная тьма: протяни руку — пальцев не разглядишь. Слышался только шум от транзистора, не настроенного на нужную волну, — не то что-то говорили, не то пели. Он попытался нащупать край кровати — и, наткнувшись на чью-то ногу, подскочил в испуге. На кровати кто-то приподнялся:

— Это ты, Асинь? С работы пришел?

Чэнь Синь включил настольную лампу. И тут же дал волю своему раздражению:

— Послушай, Асань, сколько можно зря болтаться? Целыми днями дома сидишь, ничего не делаешь — хоть бы матери помог по хозяйству!

— Я после обеда за рисом сходил, а еще пол подмел… — начал оправдываться брат.

— Подумаешь — за рисом сходил, пол подмел! Да я в твои годы в деревне землю пахал, хлеб убирал!

Брат промолчал.

— Тебе ведь теперь тоже двадцать, пора бы за ум взяться, заняться настоящим делом. А ну, вставай, вставай! Да как это можно так раскисать! Сам виноват! Встряхнуться надо — ведь ты и на парня уже не похож!

Асань молча вышел. Но вернувшийся с работы Афан тут же подключился к атаке:

— Ты, Асань, не маленький, сам должен понимать. Мы с женой весь день проработали, хочется как следует отдохнуть — помог бы нам!

Чэнь Синь подал голос из пристройки:

— Если бы ты занимался целыми днями, к экзаменам готовился, мы и не подумали бы тебя укорять, что по дому не помогаешь. Наоборот — все условия создали бы…

Асань продолжал молчать. И тогда на помощь поспешила мама, сказав примирительно:

— Ну ладно, ладно, я сама виновата: перед тем как уйти, ничего ему не поручила. Рис вот-вот поспеет, вы пока печенье погрызите! А ты, Асань, ступай принеси уксус.

И когда тот вышел, обратилась к старшим сыновьям:

— Пускай уж лучше дома без дела болтается. Хуже, если попадет в беду где-нибудь на улице. Ведь эти безработные дети… Наш-то хоть слушается — и на том спасибо.

К половине восьмого ужин был наконец готов. Все уселись за стол в шестиметровой маминой комнатушке. Из-за стычки с Асанем настроение у всех было подавленное, говорить не хотелось. А без такой приправы, как непринужденный разговор, и еда не еда. И тогда невестка решила разрядить обстановку.