Так оно и случилось. В одной из групп, совсем рядом, раздался шум. Барабан умолк, и из толпы выпорхнула девушка. Это была она! Я сразу ее узнал! Она! Хотя вместо синего комбинезона на ней был костюм из серебристо-серого шелка европейского покроя, все строго и со вкусом. Волосы не заплетены в косы, а распущены и отброшены назад. Она стала еще очаровательней. Не удивительно, что в толпе я не сразу ее узнал. Держится все так же уверенно и непринужденно, не болтает о чем попало с развязными однокурсницами. Все те же пухлые губы, уголки чуть приподняты; она вышла на середину круга, вытащила фант и прочла; за две минуты ей надо было отгадать загадку. Она не отгадала, за что полагался штраф, и пошла к пестрой бамбуковой корзине «искать будущего супруга».

Все снова радостно загалдели. Не знаю, кем была придумана эта игра, ее поторапливали. Неважно, что было написано на бумажке, вытащенной из корзины, — «чжуншаньский волк»^[70] или же «У Далан»^[71], но проштрафившиеся должны были назвать вслух «будущего супруга». Шутка есть шутка. Но она, закусив губу, блестя глазами, опустила руку в корзину. Забавно, право! Она и понятия не имела, что я еще больше волнуюсь. Сердце подсказывало, что записка, которую она вытащит, каким-то непостижимым образом связана со мной, — и все происходит именно в тот момент, когда я наконец увидел ее.

Итак, она вытянула бумажку. Развернула, стала читать. Сердце у меня бешено заколотилось. Что в записке? Она вспыхнула, встала на цыпочки, словно собралась танцевать. Захлопала в ладоши и воскликнула: «Ой! Как здорово!» Все засмеялись. Стали кричать: «Читай вслух! Что ты так радуешься? Наверняка что-нибудь очень подходящее!» Она залилась краской, топнула ногой: «Да я не в этом смысле! Совсем не в этом смысле!» Все так и прыснули. Кто-то выхватил у нее бумажку. «Красивая внешность, прекрасные манеры, молод, энергичен, блестящие перспективы». Парень, читавший записку, подошел к ней с серьезным видом и, протянув руку, принес «искренние поздравления». Но она отвела правую руку за спину, что снова вызвало дружный хохот…

Она вытащила самый лучший билет, шутка развеселила всех, а мне почему-то стало не по себе. Праздник закончился. Я увидел ее совсем близко. Я с ней не заговорил, даже когда она, таща за собой стул, прошла мимо, все еще красная от волнения, но не такой представлялась мне наша встреча в мечтах.

Сколько раз корил я себя за эту робость! Не знаю, что на меня тогда нашло! Был ли это эгоизм влюбленного или что-то другое? Несколько дней спустя, ближе к вечеру, я наконец решился зайти к ней в общежитие. «Узнаешь?» — Я стоял перед ней. Она была чем-то огорчена, в уголках глаз дрожали слезинки. Она изумленно на меня посмотрела и покачала головой. «Значит, нашла себе мужа с прекрасными манерами и блестящими перспективами и все забыла!» Но ей, очевидно, было не до шуток, опустив глаза, она проронила: «Ладно тебе. Кто же ты такой?» Я ответил: «Матрос, едва не прыгнувший в реку, признавший себя „трусом“». — «Это ты?» — Глаза ее стали круглыми от удивления. Она встала на цыпочки, как тогда, на вечере, будто собиралась танцевать. Захлопала в ладоши, улыбнулась: «Ой, вспомнила!» Она пригласила меня войти и снова погрустнела, хотя изо всех сил старалась улыбаться. Разговор не клеился. Глядя ей прямо в глаза, я стал ее поддразнивать, как при первой нашей встрече на пароходе: «Что такое? Что случилось? Снова вечная разлука? С кем? Ты не в силах вынести горя? А платок где?» Она не ответила, устало опустилась на кровать рядом со стопкой одеял, поверх которых лежал тот самый платок с фениксами, и стала отрешенно смотреть в окно. Там сплетались между собой нити дождя. Я надеялся, что она спросит меня, как я здесь очутился, как сдал экзамены, что произошло у меня за эти два года. Но мысли ее витали где-то далеко. Наконец я прервал молчание: «Ты… как жила все это время? Хорошо?» Она заскребла пальцами по постели. «Хорошо, плохо, что об этом говорить? Люди из простых семей, без связей в научных кругах, проучатся еще год, вернутся в маленький поселок на берегу реки, будут учительствовать и тем довольствоваться… — Она произнесла это холодно и, усмехнувшись, добавила: — Мама преподавала в начальной школе, а меня возьмут в среднюю». Я вдруг понял, что совершенно не знаю ее, и ужаснулся. И все же спросил, что у нее не ладится. Она плотно сжала губы, не сразу ответила. Глаза постепенно наполнились слезами…

Оказывается, как-то несколько девушек из ее группы поехали на прогулку, а ее не позвали. Казалось бы — пустяк, маленькая бестактность? В группе народу много, кого-то можно позвать, а кого-то и не позвать. Но кто способен понять радости и печали девочки из далекого поселка, вступившей в величественный храм науки? Они просто ее не замечают, да, именно так! Она, видите ли, никогда не слышала ни мазурки, ни польки, не знает, кто такой Делакруа, среди ее друзей нет ни знаменитостей, ни ученых, поэтому у нее и не хватает смелости постучать в профессорскую дверь. Для них она наверняка деревенщина, только и может, как дура, сидеть в сторонке и слушать их изысканные, модные байки, а стоит ей вставить словечко-другое — потешаются… А она начинает злиться, возмущаться несправедливостью, фыркать. Что это: презрение? Протест? Или же вызов — мол, поживем — увидим? Все вместе. Именно так вел себя на корабле я, когда жаловался на свою участь. Но в душе моей, не знаю почему, не только не всколыхнулись прежние чувства, напротив, я ощутил ничем не объяснимые разочарование и беспокойство. Словно опьяненный золотой осенью, я вдруг открыл для себя, что и раньше все это было — и опавшая листва, и осеннее солнце. Допустим, все рассказанное ею — правда, но что тут особенного! В тени ветвистых гранатов на берегу прохладного озера роняет иголки колючий кустарник, на благодатной почве пускает корни зло. Это естественно. Каких только групп нет в университете: и «комитет смертельной борьбы»; и собирающиеся в умывальниках, когда отключают свет, и зубрящие односложные слова; есть там знаменитости, настоящие люди; есть изучившие кратчайший путь к карьере; проводники «челночной дипломатии» в издательствах, научных коллективах, именуемые «Киссинджерами», — все это вполне закономерно. А вот она меня удивляет. Подумаешь! Не позвали на прогулку. Стоит ли об этом вспоминать? Или насмешки? Почему они ее так беспокоят? Теперь ясно, отчего стол ее завален такими книгами, как «Шопен», «Жизнь Бетховена», я-то думал, она штудирует историю искусств, а ей, оказывается, необходимо знать, что такое мазурка и полька. Значит, в ее душе пустило ростки тщеславие…

Признаться, я весьма смутно представлял себе ее прошлое. Ведь неизвестно, где она черпала силы в тяжкое время борьбы — в самоуважении или же в тщеславии? Впрочем, это не важно. Ее можно понять, можно. Но неужели это единственный путь, по которому мы понесем великое знамя нашей борьбы?

Да-а, вот где ждало меня разочарование. Она всей душой, даже во сне, стремилась стать такой, как другие. Зазубривала имена Моне, Фрагонара, Матисса и Пикассо. Научилась произносить в нос «н-ну», то и дело прерывая собеседника этим модным междометием, неизвестно что выражавшим: согласие, несогласие, безразличие — черт его знает! Во всяком случае, словечко было самым модным — неизвестно кем и откуда завезенным. В один прекрасный день она с необычайным воодушевлением сообщила, что бывший ученик ее мамы работает сейчас в Институте литературы, что надо к нему сходить, попросить продвинуть статью, познакомить с влиятельными людьми. Спустя некоторое время мы снова встретились, и она, очень довольная, заявила, что теперь работать в поселок поедет не она, а эти зазнайки, — они, заручившись рекомендательными письмами, пошли к профессору Гао Тану из Института литературы, никак не ожидая, что как раз в это время она беседует с учителем Гао у него в гостиной; ну и дурацкий же был у них вид! Два дня приставали: «Откуда ты так хорошо знаешь учителя Гао?» Брови взлетели вверх, она испытующе смотрела на меня — торжествовала победу. Теперь на нее больше не посмеют смотреть свысока, примут в свою компанию. Она захлебывалась от удовольствия, но мне нечего было ей сказать. Холодно бросив: «Тебя действительно стоит поздравить», — я ушел.