Убить собственных племянниц.

Руки у Малин трясутся. С какими монстрами им предстоит иметь дело?

Она закрывает глаза, и тут же накатывает сон – как черная дыра с оранжевым пылающим центром, из которого одно за другим возникают лица, и каждое несет свой рассказ.

Первой появляется Туве. Она шепчет:

– Я уезжаю, мамочка, но я не брошу тебя.

Папа. Он улыбается.

«Но я не могу ответить ему улыбкой».

Потом появляется Петер Хамсе в своем белом халате, и Малин ощущает спазм внизу живота, но вскоре он исчезает, а с ним и вся гамма чувств.

Даниэль Хёгфельдт. Янне.

Они приходят вместе. Машут ей рукой на прощание, и она собирается было побежать за ними, но не может, не хочет, чувствуя – настал момент отпустить их; борьба за то, чтобы поддерживать любовь и страсть, осталась позади.

Мама.

Ее лицо – как неподвижная маска. «Горевала ли я?» – думает Малин.

Карим Акбар, Свен Шёман, Юхан Якобсон, Вальдемар Экенберг, Зак, Бёрье Сверд, Карин Юханнисон. Они проходят парадом мимо, улыбаются ей, гладят мимоходом по щеке, желают ей добра – и ей хочется удержать это чувство.

Счастье Карима с его новой отвратительной женщиной.

Желание Карин завести ребенка, такое очевидное в каждом ее жесте. Внезапно вспыхивающее, но все время присутствующее, неожиданное для нее самой.

Самое лучшее из всех желаний – но тут Малин видит лицо Марии Мюрваль. Ее глаза полны тоски. И Малин видит внутри Марии живого человека, который по собственной воле запирал за собой одну дверь за другой, пока не осталась единственная белая комната, полностью свободная от злобы и страха, а потому в ней нет места ни воспоминаниям, ни чувствам.

«Я проберусь в эту комнату, – думает Малин. – Я возьму тебя за руку, Мария, и выведу наружу».

Потом она видит девочек-близняшек, их лица на фотографиях в квартире в Экхольмене. Сначала они улыбаются, но потом начинают кричать, и в тени их криков проступают лица Ханны Вигерё и Юсефины Марлоу, и они тоже что-то кричат Малин, но она не может разобрать слов.

«Я сплю? Может быть».

Затем еще два лица.

Двое мужчин с четко очерченными подбородками и почти идентичными прямыми носами, с ухоженными, зачесанными назад волосами. Одно лицо чуть круглее, но оба с острыми чертами. Их синие глаза смотрят испуганно, но сурово, они полны страстей и алчности, и Малин тщетно ищет в их взглядах хоть каплю тепла.

«Вы братья Куртзон, не так ли?»

Но они не отвечают, не произносят ни слова и снова исчезают в темноте, а затем появляется лицо еще одного мужчины, перекошенное гримасой отчаяния.

– Я делаю то, что ты сделала ради Туве, – говорит он.

– Ты любишь? – спрашивает она.

– Ты спасла Туве, – произносит мужчина. – Когда ей грозила смертельная опасность. Так и я спасаю своих детей.

И он исчезает.

«Теперь я одна?

Нет.

Но я сплю. Правда, я сплю и вижу сон?

Я в другой комнате, где повис запах смерти – но и упрямой жизни.

Здесь я не одна.

Я вижу двух маленьких детей.

Я вижу их, но не знаю, где они. Они зовут меня. Хотят, чтоб я спасла их.

Я должна спасти их.

И сейчас они кричат. Они кричат от страха, и я хочу бежать к ним, но где же вы?

Где вы, дети?»

Черная вода бьется о тростник в темноте.

Малин уплывает куда-то глубоко в свой сон, беря с собой двух брошенных детей, пытаясь утешить их, обещая, что все уладится, и во сне дети превращаются в ее собственного брата, в сон о сне, в котором люди в конце концов находят покой среди сияющей, всеобъемлющей белизны.

Кто сделал так, чтобы мы умерли?

Неужели нас убила страсть к деньгам? Желание стать как отец, достойно выглядеть в его глазах или просто стремление к власти, которая приходит с богатством, – той власти, которая позволяет тебе владеть любым, заставить любого делать все что угодно?

Или это было желание получить власть над человеческой жизнью? Над детской жизнью? Над образом самого себя, своей судьбы?

Или ты пустилась по ложному следу, Малин?

И разгадка таится совсем в другом месте?

Сейчас ты спишь.

Но не спи слишком долго.

Те, другие дети, запертые, те, которые не умерли, – они все еще ждут спасения. Так мы умерли ради них? Ты должна спасти их, не так ли?

Часы тикают, время истекает, но ты еще этого не знаешь, Малин.

Часы показывают начало десятого. Адвокат Йёрген Стольстен стоит позади своего стола красного дерева, повернувшись спиной к Малин и Заку. Он ослабил узел на своем розовом галстуке и теперь смотрит на площадь Уденплан, где синие городские автобусы останавливаются у входа в метро, а люди входят и выходят из тех же сетевых магазинов, какие есть и в каждом провинциальном городке, открытых по воскресеньям в угоду коммерции.

Рано утром ей позвонил Юхан Якобсон. Рассказал все, что ему удалось выяснить про братьев Куртзон и их мать, и Малин почувствовала, как мурашки побежали по коже, когда она услышала рассказ Юхана об одиночестве Хенри и Леопольда, об их ускользающих, но вместе с тем довольно отчетливых личностных качествах; как обоих братьев с самого раннего детства воспитывали идеальными алчными машинами, лишенными стремления к любви.

Малин и Зак ждут, стоя перед Йёргеном Стольстеном.

Они дозвонились ему домой, и адвокат согласился встретиться с ними, несмотря на воскресный день. Даже не спросил, по какому они делу, но в его голосе Малин уловила страх.

Он предложил им сесть, но они отказались, желая тем самым показать, что их дело исключительно важно.

Йёрген Стольстен примерно ровесник Малин. Он красив. Правильно очерченное лицо обрамлено чуть длинноватыми светлыми локонами, не совсем вяжущимися с образом адвоката. «Возможно, именно из-за этих локонов он не работает в какой-нибудь из самых роскошных адвокатских фирм у площади Стюреплан, – думает Малин. – Такая прическа совершенно не вписывается в консервативный мир бизнес-юристов».

Они рассказали, зачем пришли, что именно хотят узнать, и теперь ждут его ответа.

Стольстен не оборачивается. Только что его взгляд был проницателен и лишен опаски, как у человека, который совершил преступление и готов признаться, не стыдясь содеянного. Как у человека, который знает, что час настал.

– Мы с Юсефиной учились в одной школе, – начинает Йёрген. – В Лундсберге. Насколько мне известно, дома у нее творилось черт-те что. С каникул она возвращалась совершенно измотанная. Даже «дедовщина» в школе была лучше.

Лундсберг.

Дедовщина.

Слова вспыхивают в мозгу Малин, как всполохи молний, и она понимает, что не может отпустить Туве, не может отправить ее прямо в лес, в какую-то гребаную школу для дворян, где полно деток богачей, которые будут издеваться над ней. Но эта дискуссия, эта забота не относится к теме нынешнего разговора, так что она старается отнестись к ситуации рационально, слушает рассказ Стольстена.

– Она начала еще в девятом классе. Курить траву. В школе ее было навалом. Возможно, она уже тогда начала принимать и более тяжелые наркотики.

– Что происходило у нее дома? – прерывает его Зак.

– Юсефина рассказывала о своей матери. По ее словам, та была просто сумасшедшая. Она строила их дома, заставляла маршировать вокруг обеденного стола, носить определенную одежду, есть только ту еду, которую сама считала уместной, могла бить их или запирать в гардеробной, если они вели себя не так, как надо.

– Вы были друзьями – вы и Юсефина? – спрашивает Малин и думает про себя, что лучше дать Стольстену самому выстроить свой рассказ, чем загонять его в тупик четко направленными вопросами.

– Друзьями? Ну да, наверное. Хотя нет, строго говоря, нет. Юсефина никого к себе близко не подпускала. Но иногда она рассказывала о своей семье, и ее мать приезжала в школу на родительские дни. В лимузине с шофером. Она важно расхаживала по территории в своих вульгарных итальянских шмотках, демонстрируя себя. Все над ней смеялись, но сама она была убеждена, что выглядит как королева.