– Я предполагала, что вы появитесь, – произносит Стенлунд. – То, что произошло, – просто ужас.

Малин чувствует, как в ней снова вскипает вчерашний гнев, и в течение нескольких секунд ей кажется, что Оттилия им ничего не скажет. Но Малин удается взять себя в руки, и ее опасения не оправдываются.

– Очень необычное дело, – продолжает Стенлунд. – Тяжелое. Очень неприятное. Мне никогда не приходилось сталкиваться ни с чем подобным.

И Малин, и Зак ощущают, как страх вползает в комнату, извивается на полу, как изголодавшаяся ядовитая ящерица, источая запах гнилого мяса, запах, от которого никак не избавиться.

Женщина, сидящая с другой стороны стола, смотрит на них.

– У меня нет другого выхода, кроме как рассказать вам все как есть, – говорит она. – Я скажу вам, кто биологическая мать девочек.

Мама.

Ты не наша мама. Ты не настоящая мама.

Поначалу мы растерялись, однако, пожалуй, мы о чем-то таком догадывались.

И теперь, когда тетенька рассказывает тебе все это, Малин, мы думаем, почему ты, Ханна, если ты на самом деле не наша мама, захотела взять нас к себе?

Потому, что ты любила нас, не так ли? Тебе нужен был кто-то, кого можно любить, – так и должно быть.

Мама!

Мы зовем тебя, хотим спросить, почему ты никогда ничего нам не рассказывала, хотя и понимаем, что ты наверняка считала нас слишком маленькими, хотела защитить нас от нас самих – от того, кем мы были.

Ведь так, мама? Ты боялась?

Папа тоже не наш папа, и его тоже здесь нет. Мы одиноки, так одиноки, и мы видим Малин, сидящую в кабинете в большом городе, который мы не знаем, рядом с ней ее лысый приятель, а перед ними сидит женщина; мы видим, как ее губы шевелятся, но не слышим, что она говорит, хотя знаем, что это важно. Мы знаем, что она рассказывает нашу историю. Как мы попали к тебе, мама, хотя ты совсем не наша мама, и к тебе, папа, хотя ты совсем не наш папа.

Но для нас вы всегда были нашими мамой и папой и навсегда останетесь ими – чувство любви, которое распространяется на всю Вселенную, вбирает в себя гул всех водопадов, всех грозовых туч, летящих как попало над головами людей, и шепчет им: «Любите друг друга, любите друг друга. И даже если вы не в силах этого делать, то не бросайте друг друга».

Потому что нас бросили, но нас любили.

Так кто же бросил нас?

У кого не хватило сил любить нас?

Губы женщины шевелятся.

Произносят ли они чье-то имя?

Малин.

Ты узнала какое-нибудь имя? Получила ли словесный портрет брошенной любви?

Можешь ли ты рассказать нам о наших маме и папе, тех настоящих, посадивших нас в крошечную лодку из тростника и пустивших по злым волнам в огромный мир?

Малин видела, как шевелились губы Оттилии Стенлунд.

Слышала, что они произнесли. Почувствовала, что они уже не одни в кабинете.

«Вы здесь, – подумала она, – не так ли? Вы слышите, что она говорит, что она сказала?»

Оттилия Стенлунд рассказала, не глядя ни на Малин, ни на Зака, словно совершая моральное преступление.

У Малин мелькнула мысль, что женщина, сидящая перед ними, нарушила обязательство сохранения профессиональной тайны, рассказывая им то, что им нужно было знать, однако к черту условности.

Женщину, родившую на свет близняшек Вигерё, звали Юсефина Марлоу – тяжелая героинистка, тогда тридцати трех лет от роду, которая забеременела, скорее всего, в результате изнасилования другим наркоманом в состоянии наркотического опьянения; во всяком случае, она не знала, кто их отец, и вообще не помнила ничего по поводу сексуального контакта. Так она сказала.

Юсефина Марлоу приходилась дочерью финансовому воротиле Юсефу Куртзону, одному из самых богатых людей Швеции, владельцу огромной финансовой империи. Малин показалось, что имя Куртзона ей знакомо, но внешне представить его себе не могла. Оттилия Стенлунд как социальный работник должна была устроить детей после рождения – что они останутся у одинокой наркоманки Юсефины Марлоу, даже не обсуждалось. Оттилия Стенлунд подтвердила то, что Малин слышала по этому поводу: наиболее естественная мера в такой ситуации – помещение в семью родственников или в воспитательную семью. Обычно со стороны социальной службы делалось все, чтобы избежать настоящего усыновления, – внутреннее усыновление грудных детей в Швеции практически не имеет места.

Однако Юсефина Марлоу настаивала на усыновлении, ее семья не должна была даже знать о ее беременности, тем более о существовании детей и о том, куда они попали. Она прервала все связи со своей семьей, сменила фамилию, и Оттилия Стенлунд не хотела, а может быть, не могла подробно рассказать о причинах этого поступка.

Мысли в голове Малин скакали туда-сюда.

Стало быть, девочки принадлежали к одной из самых богатых семей Швеции – хотя и были переданы на усыновление в другую семью…

Что это могло значить?

Неужели кто-то хотел отделаться от них из-за денег? И что заставило Юсефину Марлоу стать наркоманкой, настолько опуститься, что она отказалась от своих детей?

Оттилия Стенлунд меж тем продолжала:

– Юсефина воздерживалась от употребления во время беременности, но не более того. И ей очень хотелось, чтобы дети попали к порядочной шведской паре, не имеющей никаких связей с ее семьей, к тому же пара не должна была быть состоятельной. Юсефина всячески подчеркивала, что будущие усыновители должны быть обычными людьми, как она это называла. Мы пошли ей навстречу. А с юридической точки зрения у нас не было проблем с тем, чтобы не ставить в известность родственников. В глазах закона беременность и дети – личное дело Юсефины.

– А семья? Они не следили за ней? – спросил Зак.

Оттилия Стенлунд лишь покачала головой и ответила:

– Это семейство меня очень пугает. Я понятия не имею, знали ли они о том, что происходит. Возможно, Юсефина скрылась с их радаров.

– Почему она не хотела поддерживать связи с семьей?

– Об этом она не хотела говорить. Однако у меня возникло чувство, что в ее детстве произошло немало травматических событий.

– Ее фамилия не была указана в документах по усыновлению.

– Вполне возможно, – кивнула Оттилия Стенлунд. – Данные могут исчезать. Наша система тоже не совершенна.

– А где она находится?

– Юсефина была одним из «подземных ангелов» Стокгольма.

– Что вы имеете в виду? – спросила Малин.

– Она жила под землей, так она рассказывала. В канализации и в подземных ходах в метро, и единственное, что ее волновало, – это героин. Не спрашивайте меня, откуда она брала на это деньги, потому что счета в банке у нее не было, это нам доподлинно известно. Полагаю, она торговала собой или воровала. Так делают многие из них.

– Но если она из такой богатой семьи, зачем же торговать собой?

– Она и слышать не желала об их деньгах.

Малин кивнула и умолкла – и в этой тишине увидела, как Оттилия Стенлунд встает, ходит туда-сюда по кабинету, что-то обдумывает, прежде чем произносит:

– Полагаю, вы хотели бы побеседовать с Юсефиной. Однако, честно говоря, я понятия не имею, где она может находиться. Сразу после рождения девочек она исчезла. Когда она уходила из больницы, то уже была в плохом состоянии, и с тех пор я ни разу не общалась с ней. С тех пор прошло шесть лет.

– Каким образом она вышла с вами на контакт в самом начале?

– Я курировала ее, когда она вернулась с принудительного лечения в Норрланде. Это было задолго до ее беременности.

Когда Малин слышит слова «принудительное лечение», на нее накатывают воспоминания, отвращение, стыд, ощущение собственного убожества и отвратительное вмешательство в свою жизнь, как когда Свен Шёман отправил ее в реабилитационный центр, расположенный в лесу.

И вместе с тем…

После этого ей удавалось справиться с тягой к алкоголю. «Однако тут не заслуга какой-то долбаной групповой терапии. Это моя собственная заслуга».