«Раздавлена.

Сбита с толку.

В жизни я не была настолько сбита с толку, как сейчас».

Малин смотрит в сторону паба «Pull & Bear». Там наверняка полно народу. Ей слышатся слова Свена: «Алкоголь не поможет тебе решить твои проблемы». Кажется, он так сказал? Все ее тело кричит, что Свен ошибается, капитально ошибается; она хочет, хочет, хочет сесть за стойку бара и напиться так, чтобы унестись в иное измерение, где все мягкое и пушистое, где полная свобода от воспоминаний и будущего.

Однако в квартире горит свет.

«Даниэль Хёгфельдт.

Подлая свинья.

Все мужчины – свиньи и заслуживают того, чтобы им отрезали их члены. Они слушают только указания своего маленького командира».

Малин входит в подъезд и думает: «Строго говоря, я не имею права чего бы то ни было от них требовать, но это их гребаное поведение доводит меня до безумия».

Ревность.

Малин ненавидит это слово.

Но знает, что именно так называется то, что она сейчас испытывает.

«Я не должна так чувствовать.

Туве. Что тебе известно про эту красотку, с которой встречается Янне? Ты знала, но не рассказывала мне? В таком случае… и что тогда? Нет, сегодня – никаких конфронтаций! Ничего не говорить, ничего не делать.

Пускай Туве пойдет и купит пиццу.

Какую пиццу мне заказать? С ветчиной, креветками и салями. Может быть, еще пару артишоков. Артишоки в пицце – это очень вкусно».

Туве сидит на кухне в конусе света от лампы, которую Малин купила в «Руста» несколько месяцев назад, когда старая пришла в негодность.

Дочь склонилась над книгой. Она поднимает глаза, когда Малин входит в кухню, и произносит:

– Ты поздно приходишь.

– Ты даже не представляешь себе, какой у меня был денек.

Потом Малин ощущает, что не в силах сдерживаться, и она кричит на Туве так гневно, что сама удивляется:

– А ты, ты ни слова мне не сказала про папину новую любовницу! Да? Не подумала, что я все равно рано или поздно узнаю?!

Туве сидит, уставившись на нее, словно вырванная из своих литературных снов неожиданным сигналом тревоги, и Малин видит, как дочь приходит в себя, встает из-за стола и кричит в ответ:

– Прекрати орать! Что, папа встретил кого-то?

Малин замирает, хочет что-то сказать, но язык словно парализован.

Вместо этого Туве продолжает спокойным голосом, словно до нее только сейчас дошли слова мамы:

– Я ничего не знаю ни о какой любовнице. Он же ни с кем не встречается!

Малин подходит к Туве, обнимает ее, ощущая в своих объятиях ее тоненькое угловатое подростковое тело, обнимает ее еще крепче и шепчет: «Прости!», а затем они садятся по обе стороны стола, и Малин рассказывает о том, что она только что видела, и Туве слушает, немного рассеянно, словно в ее голове проносится тысяча разных мыслей, и потом спрашивает:

– Как она выглядела?

«Об этом ты думаешь в первую очередь? Как она выглядела?» Малин хочет задать этот вопрос Туве, бросить его ей в лицо, но сдерживается и отвечает:

– Красивая блондинка.

– Сколько ей лет?

– Лет двадцать пять, не больше.

– Но послушай, мама, у тебя нет оснований сердиться. Вы же с папой давно не вместе. Это ведь так хорошо, что он кого-то встретил и теперь не будет одинок. И тебе бы хорошо себе кого-нибудь найти, чтобы и ты не была одна.

«Одна? – хочет спросить Малин. – В каком смысле – одна?»

– Он ведь совсем не так одинок, – отвечает она. – Ведь ты живешь у него в доме. И у меня есть ты – никто из нас не одинок. Мне просто хотелось бы, чтобы он вел себя потише. Наверное, мне не хочется, чтобы что-нибудь случилось.

Туве улыбается; похоже, она что-то мысленно взвешивает. Затем принимает решение, и Малин видит нервный блеск в глазах дочери.

– Ты права, мама. Вы не одиноки. Но скоро вам придется привыкать к тому, что я не буду все время рядом.

Затем Малин видит, как Туве вынимает из своей книги конверт и кладет перед ней, широко улыбаясь, с сияющими от ожиданий и надежд глазами; по ее взгляду видно, что ей пришлось собраться с мужеством, чтобы исполнить то, что надлежит сделать.

– Я пока не сказала папе, – говорит она. – Хотела, чтобы ты узнала первой.

Малин кладет одну руку на конверт.

«Только не это, – думает она. – Неужели еще что-то? Я не выдержу, просто не выдержу!»

– Прочти, мама, прочти!

Малин не смотрит на логотип на обороте вскрытого и уже несколько помятого конверта. Просто открывает его. Разворачивает бумагу, потом замечает старинный логотип, читает «Лундсбергская частная школа» и затем:

Настоящим мы рады сообщить, что Туве Форс присуждается стипендия на весь 2010/2011 учебный год из фонда памяти супругов Гревестоль для художественно одаренных учащихся из малообеспеченных семей.

Сочинение, которое фрёкен Туве Форс приложила к заявке, «Любовь в романах Джейн Остин», стипендиальная комиссия сочла зрелым и талантливым, серьезной заявкой на будущее литературное творчество.

Слова.

Еще слова.

Затем призывы к юридическому представителю связаться с директором школы, Ингваром Окерстрёмом, для уточнения деталей по стипендии, бесплатного проживания и прочего, а также подписания формального договора, который необходим для шестнадцатилетней ученицы, еще не достигшей совершеннолетия, хотя подписи на заявке достаточно с точки зрения подтверждения родительского согласия.

Малин чувствует, как письмо выпадает у нее из рук.

Где, черт подери, расположен этот Лундсберг?

В Вермланде.

Она слышала об этом местечке.

Это за шестьсот километров отсюда.

Родительское согласие? Подписи?

Малин смотрит на Туве, которая буквально лопается от гордости, и у нее такое ощущение, что кто-то пытается вырвать из живота все кишки и сердце из груди. Она встает, разводит руками, смотрит на Туве и произносит:

– Значит, наш городишко тебе уже не подходит? Да? Так вот чего ты хочешь? Пойти в проклятую школу для чопорных дворянских увальней? И ты думаешь, что они будут смотреть на тебя, как на ровню? Ты правда в это веришь?

Малин слышит свои слова, их язвительность и поспешность, их откровенный, непростительный эгоизм, однако не может остановиться, а продолжает, повысив голос:

– Ты могла, черт подери, хотя бы сказать об этом? Ты думала, я обрадуюсь, что тебе дали стипендию в какой-то гребаной частной школе? Думаешь, я обрадуюсь, что ты уедешь так далеко от меня? Я люблю тебя больше жизни, Туве, неужели ты не понимаешь, и я хочу, чтобы ты была со мной, неужели это так странно? Мне в жизни не доводилось сталкиваться с таким эгоистичным поступком. А подпись? Ты что, подделала мою подпись?

Туве смотрит куда-то мимо Малин, берет со стола письмо, бережно складывает его, прежде чем положить обратно в конверт, потом вкладывает его в книгу и встает.

– Я надеялась, что ты порадуешься за меня, – произносит она решительно, без тени сожаления в голосе. – Можно было бы и обрадоваться. Ты знаешь, какая это престижная школа? Сколько это стоит? Какие связи в ней приобретаешь? Да, я подделала твою подпись на заявке, потому что была готова к тому, что ты разозлишься, хотя и надеялась, что твой ужасный характер улучшился.

– Это преступление, Туве, ты в курсе? Папа знает об этом?

– Мама, ты сумасшедшая, ты в курсе? Нет, он ни о чем не знает. Нужна была только одна подпись, и я не стала его спрашивать, потому что он сразу поговорил бы с тобой. А теперь мне захотелось рассказать тебе первой…

Малин делает глубокий вдох.

Чихает.

Закрывает глаза.

Трет виски пальцами, чувствует, как ей хочется заорать – и отдается этому чувству, кричит, воет на всю кухню, издает звериные звуки, рычит, как запертый зверь, и только когда ее вой стихает, открывает глаза и смотрит на Туве. Перед ней стоит ее дочь, и она улыбается.

– Я не слушаю, что ты говоришь, мама, – шепчет Туве. – Понимаю, что тебе сейчас тяжело – со всем этим, с бабушкой…