Мальмо.

Девичья фамилия матери. И весь рассказ женщины и адвоката – как единый выдох, словно кто-то заставлял Малин задерживать дыхание всю ее жизнь, и вот, наконец, она может освободиться от этого и снова дышать.

А что затем?

Затем – невысказанная ярость. Чувство, что ее предали. Украли у нее нечто важное. Нечто, из-за чего она всю жизнь ощущала в себе какую-то незаконченность.

А потом – жажда мести.

– Стало быть, в нашем интернате проживает Стефан Мальмо. Ему тридцать один год, и у него тяжелые функциональные нарушения, как моторные, так и интеллектуальные. Он попал к нам в возрасте нескольких недель и прожил у нас всю свою жизнь. Я здесь, чтобы представлять его интересы при оглашении завещания его матери.

Адвокат откашливается, вытягивает шею и выглядит уже не таким похмельным, но его попытки напустить на себя важность кончаются неудачей – вид у него скорее нелепый.

Бритта Экхольм умолкает, когда Юхан Страндквист продолжает:

– В работе над описью имущества в базе регистрационного учета населения обнаружились другие дети. Выяснилось, Малин, что у твоей матери был сын, которого она отдала при рождении и который теперь имеет право на половину наследства. Правда, дележ произойдет только после смерти твоего отца, но с чисто юридической точки зрения все доли должны быть установлены на нынешнем этапе на случай появления детей от других браков. Я только хочу подчеркнуть, что эту информацию обнаружил я и что она явилась для меня полной неожиданностью.

«Папа.

Ты наверняка знал».

Малин закрывает глаза, делает несколько коротких мощных вдохов, затем произносит:

– Стало быть, этот Стефан Мальмо – мой брат?

– Да, – отвечает Бритта Экхольм.

Лицо без лица, лишенная выражения маска, превращающаяся в человеческое лицо.

– Он твой единоутробный брат, – уточняет Бритта Экхольм.

– Значит, у меня есть младший брат?

Папа. Малин не видит его глаз – есть ли в его взгляде мольба о прощении? Стыд? Он осел еще глубже в кресло, плечи придавлены невидимой тяжестью.

– Все эти годы твоя мать не желала поддерживать с нами контакты. Я неоднократно звонил ей, но она каждый раз сердилась, возмущалась и просила оставить ее семью в покое.

«Мама?

Папа, а ты?

Тебя как будто нет в кабинете. Словно и адвокат, и женщина из интерната решили презирать тебя.

Брат? Единоутробный брат? Стало быть, папа, ты ему даже не отец? А я – почему мне не сказали, что он есть? А дальше уж я бы сама решила, это, черт подери, мой выбор…»

Малин вскакивает, смотрит на папу, переводит взгляд на незнакомую женщину и кричит:

– Почему, черт подери, вы не связались со мной?! Если он находился у вас в интернате всю мою жизнь, почему вы не позвонили мне? Может быть, я захотела бы пообщаться с братом…

Она осознает, что ее гнев должен быть направлен против отца, однако не может заставить себя прижать его к стене, потребовать объяснений.

– У нас сложилось впечатление, что вся семья хотела, чтобы ее оставили в покое. Твоя мать много раз подчеркивала это. Наша задача состоит в том, чтобы наилучшим образом позаботиться о Стефане.

«База регистрационного учета, – думает Малин и опускается на свой стул. – Если б я хоть один раз в жизни пробила свою собственную семью по базе, то давно бы все сама узнала».

Ясность.

И нереальность – она видит перед собой крошечного мальчика, одиноко лежащего на больничной койке под казенным желтым одеялом, в углу безликой темной комнаты, и никто из его родственников не проявляет к нему никакого интереса.

Комната без любви.

Она снова вскакивает, кричит:

– А ты, ты? Ты ему даже не отец?

Тетка сказала «единоутробный брат».

Папа смотрит в пол.

Адвокат произносит, словно подводя итоги собранию акционеров:

– Твой отец не является отцом ребенка. Отец твоего брата – представитель фирмы по продаже канцелярских товаров, с которым она познакомилась, когда работала на «Сааб».

Папа медленно кивает, словно подтверждая сказанное:

– Она провела с ним одну ночь в Центральном отеле. Отец Стефана Мальмо погиб в автокатастрофе всего несколько месяцев спустя. Когда твоя мать поняла, что забеременела, делать аборт было уже поздно. Довольно долго она отрицала свое состояние, а потом уехала от нас, чтобы скрыть от окружения свою беременность. Ребенка она родила в Хельсингланде, собираясь отдать его на усыновление. Насколько я понимаю, она не хотела скандала, не желала рушить свой брак рождением внебрачного ребенка. Но такой возможности не было, поскольку ребенок родился с тяжелыми функциональными нарушениями. Тут в дело вступило общество, ребенку предоставили место в интернате, а Бритта Экхольм стала его опекуном.

– С тех пор прошло много лет, – продолжает Бритта Экхольм.

Она делает паузу, ровно дышит и смотрит на Малин, словно желая успокоить ее.

В голове у Малин мысли несутся вскачь. «Это ты, папа, отказался принять ребенка? Или она? Наверняка именно мама хотела любой ценой спасти свою трижды проклятую репутацию».

– Стефан совершенно особенный парень, знаешь ли. Тебе полезно было бы повстречаться с ним. Думаю, он был бы рад встрече с тобой, – говорит Бритта Экхольм, и в ее голосе нет ни грамма упрека, никаких обвинений, лишь надежда на что-то новое – может быть, настанет конец одиночеству? Малин чувствует, как на глаза у нее наворачиваются слезы. И тут она делает два шага к папе и бьет его открытыми ладонями – жестко, по голове и по лицу, бьет и не может остановиться, а он даже не пытается закрыться от ее ударов. Потом Малин ощущает, как чьи-то руки обхватывают ее, это адвокат и женщина из интерната, и она понимает, что все это правда, но понятия не имеет, как ей быть дальше, как выйти из всей этой ситуации, – и думает, что должна навестить его прямо сейчас, немедленно.

«Я должна увидеть моего брата и обнять его, показать ему, что я есть, пока не поздно, – потому что кто знает, что этот проклятый мир готовит нам…»

Она поворачивается к двери.

Вырывается из обхвативших ее рук.

Хочет снова ударить.

Но в теле не осталось сил для ударов – во всяком случае, не сейчас.

– Свинья! – говорит она, обращаясь к папе.

Его голова опущена почти до колен.

– Ты – гребаная свинья! Ты все время знал, да? Ты скрывал от меня правду, жирная трусливая свинья… Я ненавижу тебя! Ты отказался взять его к нам? Наверное, ты заставил маму отдать его? Что ты за человек? Чтобы глаза мои тебя больше не видели! – кричит она. – Если ты осмелишься хотя бы позвонить мне или Туве, или кому-то, кто с нами связан, я убью тебя, запомни это!

– Малин, я…

– Заткнись!

– Малин!

– Заткнись!

Она распахивает дверь, хочет, чтобы женщина попросила ее остаться, ведь ей так многое неизвестно, ей так многое надо узнать…

– Гнусная свинья! – кричит она папе. – Ты ни слова не сказал об этом адвокату? Надеялся, что никто ничего не узнает?

Она хочет поехать в Хельсингланд прямо сейчас. В этот интернат. Может быть, тетка попросит ее поехать с ней? В самый темный лес, в комнату, которая ждет света…

Но никто ни о чем ее не просит. Трое в кабинете адвоката сидят молча, им больше нечего добавить, и Малин видит, что женщине стыдно, видит, как та смотрит на папу с презрением, а он сидит молча, как будто стыд залепил ему губы.

Она захлопывает дверь.

Краткий, ни на что не претендующий хлопок.

Делает вдох.

Спрашивает себя: а что теперь?

Малин, Малин.

Ты почти бегом пересекаешь площадь. Тебе нужно за что-то зацепиться, не так ли?

Куда ты направляешься, Малин? Куда ты хочешь идти? Ты думаешь, что можешь убежать?

Лучше посвяти себя нам, Малин, – мы, разорванные на куски девочки, похожи на тебя куда больше, чем ты думаешь. И те, другие дети – запертые в комнате без любви, без возможности выбраться наружу.