Юхан Якобсон кивает. Вслед за ним кивает Карим – и произносит:

– Мы благодарны тебе, что ты в первую очередь думаешь о погибших.

– Так что мы о них знаем?

– Пока что ничего, – отвечает Свен. – Существует теория, что это дети той женщины, которая поступила в университетскую больницу с тяжелыми ранениями. Похоже, именно она и дети находились ближе всего к бомбе, когда та сдетонировала. Речь идет о двух маленьких детях, это Карин установила точно. Но их личности пока не установлены.

Малин кивает.

– Могли ли дети быть мишенью? – спрашивает она.

– Скорее всего, они случайные жертвы, – говорит Свен, – которые по непонятному и жестокому капризу судьбы оказались в том самом месте.

Жестокий каприз?

Малин чувствует, что она на стороне детей.

Если им, конечно, не все равно, где бы они сейчас ни находились.

Мы здесь, Малин.

Рядом с тобой.

И еще везде.

Нам наскучило слушать то, что вы там обсуждаете, когда говорите о разных фракциях в обществе.

Вы всегда так рассуждаете, по-взрослому, пытаясь все понять и объяснить.

О правых экстремистах, которые сильны в городе. Может быть, за взрывом стоят они? Но ведь они любят банки, капитализм… И, несмотря на свои громкие, болезненные взгляды, они никогда ничего особенного не совершили тут, в Линчёпинге, – кроме двух-трех сошедших на нет демонстраций.

Теперь говорит тот, которого зовут Карим. Нам обязательно надо его слушать? Мы хотим улететь прочь, к маме, погладить ее по щеке.

Но мы остаемся, слушаем.

Он рассматривает версию теракта.

Вы, остальные, не хотите об этом даже думать, но он поднимает вопрос – может быть, ему известно что-то, чего вы не знаете.

Он произносит вопрос открыто и громко: не могли ли стоять за взрывом исламисты? Может быть, в Линчёпинге существует тайная террористическая ячейка? Может быть, в исламском сообществе города начались темные течения, заставившие некоторых молодых безработных направить свою энергию не в то русло? Однако Свен возражает, говоря, что мусульмане города никогда не были замечены в проявлениях экстремизма и что в этой группе нет особых социальных проблем – помимо тех, которые всегда присутствуют в группах с высоким уровнем безработицы.

Карим настаивает: кто-то должен допросить местного имама, рано или поздно. Возможно, СЭПО знает что-то такое, что нам неизвестно. И даже если это покажется притянутым за уши, проявлением расизма, мы все равно должны его допросить. Вспомните, что случилось в Эребру. Тот бывший узник Гуантанамо обычно посещал мечеть – а потом он перебрался в Пакистан, и там его обвинили в терроризме. Но что знал об этом имам в Эребру? И что доказывает, что в Линчёпинге нет террористической ячейки?

И мы слышим, что думает Карим. Он думает так: «Хотя Швеция послала свое подразделение в Афганистан, народ не понимает, что идет война. Исламисты хотят убить нас. Они хотят убить наши семьи, наших жен, женщин и детей. Либо мы, либо они. Все просто».

И еще он думает о своем отце, Малин, – который бежал от националистически настроенных мусульман в Турции и затем наложил на себя руки в Сундсвале. Одинокий, ненужный, измученный тоской по родине.

Вы думаете слишком много. Постарайтесь сделать зло простым, понятным.

Мы так много не думаем. Мы чувствуем. Но лучше ли это?

Вы так много говорите.

Нет, мы не в состоянии слушать, как наши тела разорвало на части, Малин, как нас убило, как наша кровь обагрила мостовую площади и забрызгала ящики с цветами в цветочном магазине. Нет, мы лучше посмотрим на детей на площадке детского сада, притворимся, что до сих пор можем качаться на качелях, съезжать с горки, прыгать и бегать или просто грызть яблоко.

Это так здорово.

Просто ужасно здорово.

И он прав, этот Свен, – это наша мама лежит в больнице, подключенная ко всяким шлангам, и дышит так, что нам становится страшно.

Вы опять болтаете, хотя эти двое, Бёрье и Юхан, в основном отмалчиваются. Но ты, Малин, ты иногда что-то говоришь, и Зак дополняет твои слова, а Вальдемар относится ко всему скептически, сидит мрачный и словно обиженный. Нам кажется, что ему пора выкурить сигарету, чтобы успокоиться. Наш папа иногда так делал. Он был очень добрый. Но его здесь сейчас нет.

А теперь вы обсуждаете активистов в Линчёпинге. Левых активистов – студентов, которые добились закрытия меховых магазинов. Может быть, теперь они взялись за банки? А что, если это заговор против «SEB», направленный прямо в сердце жадной капиталистической свиньи?

Стоит проверить, чем занимались в тот момент известные активисты – и все их связи, говорит Свен.

Ты морщишь нос, Малин, – ты что, не веришь ему? Но кто вообще мог подумать, что в Линчёпинге может разорваться бомба?

Дети на площадке. Они забираются высоко, но мы парим еще выше.

Мы парим над всем.

Вы говорите о камерах видеонаблюдения, о том, что надо затребовать записи и изучить, вдруг они зарегистрировали виновных, или можно увидеть бомбу до взрыва.

– Технический отдел вовсю работает над этим, – говорит Свен. – Они собирают улики, стараются узнать как можно больше о бомбе, установить личность погибших. Мы должны выяснить, существует ли угроза для банка. На площади других бомб не было – но вдруг они появятся? Здесь или где-то еще?

Все задаются этим вопросом, но именно Свен произносит его вслух.

– Этого мы не можем знать, – отвечает Карим. – Но пока никто не возьмет на себя ответственности за взрыв или не направит угрозы о новых терактах, мы все равно не сможем огородить полгорода.

Они когда-нибудь перестанут говорить, Малин? Это совсем не интересно.

Карим рассказывает о своей пресс-конференции, а у здания полицейского управления собралось не менее сотни журналистов, которые терпеливо дожидаются, когда вы подбросите им новый материал.

Сейчас им скучно, этим журналистам, но они в одну секунду способны превратиться в толпу хищных варанов.

Так много возможностей, думаешь ты, Малин, так много путей – по какому из них пойти?

И тут звонит телефон Свена.

Женщина со шлангами, подведенными к животу и горлу, – наша мама, – она на некоторое время пришла в себя и назвала свое имя. Ее зовут Ханна, Ханна Вигерё, а мы… нас зовут Тюва и Мира, и теперь только ты можешь помочь нам, Малин. Мы надеемся на тебя.

Свен Шёман складывает свой мобильный телефон.

– Теперь нам известна личность женщины, отправленной в университетскую больницу. Ее зовут Ханна Вигерё, ей тридцать восемь лет. У нее были близнецы, так что с большой вероятностью можно сказать, что погибшие – шестилетние Тюва и Мира Вигерё, проживающие в Экхольмене.

– Так она очнулась? – переспрашивает Вальдемар Экенберг. – Если она выживет, то у той сволочи, которая это сделала, груз на совести будет чуть меньше.

– Если у них есть совесть, – добавляет Бёрье Сверд.

– Уверен, что нет, – отвечает Вальдемар.

– Она находилась в сознании недолго, – говорит Свен. – Надо проверить, кто ее родственники, сообщить им…

– Я уточню, – спокойным голосом отзывается Юхан Якобсон, – и параллельно проверю активистов движения защиты животных и правых экстремистов.

– Мы можем побеседовать с ней? – спрашивает Малин.

– По словам врачей – нет. Она получила очень тяжелые травмы, почти все время находится без сознания, – отвечает Свен. – Сегодня ей предстоит большая операция. Нам придется подождать с допросом. Аранссон с его группой как раз допрашивает раненых в больнице; похоже, других тяжелораненых нет. Затем они возьмутся за тех, кто успел уйти с площади, но чьи имена мы успели записать. Малин, вы с Заком побеседуете с имамом, хотя вам и кажется неприличным обращаться к нему прямо сейчас. Вальдемар, вы с Бёрье допросите тех сотрудников банка, которых не оказалось на месте, хорошо? И спроси про камеры. Надо выяснить и про другие камеры наблюдения в городе. Управление лена наверняка хранит списки тех, кому дано разрешение на установку камер.