Вот она жизнь-то моя какая! Капиталу много, а тоски и еще больше! (Поет).

Кабы в этом разе цыганов не было – помирать бы пришлось. Фараоны, в линию! Конокрады, по местам!

За любовь претерпел! Так нашего брата, дурака, и надо. Отдай деньги, да и пошел прочь! Поцелуй пробой, да ступай домой. То есть так обидно, кажется… Фараоны! Веселую!

Иду я довольно равнодушно по улице, никого не трогаю, смотрю: из окна высунулась барышня… Словно она меня кипятком ошпарила. Тут, думаю, вся моя погибель!.. Все свои глупости бросил, только по три раза на день в цирульню завиваться ходил, на лик красоту наводил. Собаку ихнюю приучил, чтобы не лаяла, а с кухаркой дружбу завел, чтобы записки носила. Путался, путался – надоело: сваху подослал. Приняли меня отличнейшим манером. Дяденька ихний стал со мной в трынку играть, а маменька с дочкой на фортопьянах меня учить, а опосля того маменька приказали дом в голубую окрасить: очень я, говорит, нежный цвет люблю. Что этой слякоти сродственников повылезало – все на мой счет. Жри! купец заплатит!.. Порешили – опосля ярманки сватьба. Проводили меня в Нижний честь честью. Маменька два раза плакать принималась, спирт для воодушевления нюхала. Такая в Нижнем-то меня тоска взяла; подойду к буфету-то, посмотрю, как бутылки стоят, да и прочь: боялся сорваться на прежнее положение. Насилу дотерпел до конца ярманки. Приехал в Москву, завился и сейчас к невесте. Не дождались меня – за поверенного выдали! Как чумовой я бросился в Грузины, да две недели без просыпу там и орудовал. От коньяку шею свело!.. Два протокола составили! В тюрьме сидел за безобразие! В сером пальте ходил! Одно только теперича и осталось: фараоны, в линию! Конокрады, по местам…

Только приходим мы с приказчиком, с Иваном Федоровым, смотрим: народу видимо-невидимо, так валом и валит. Иван Федоров говорит: тут один на канате ломается. Пойдем, посмотрим… что за важное дело!.. Пришли в кассу. Какое, друг сердечный, представление? – Грамоте, говорит, умеете? – По печатному разбирать можем. Иван Федоров по печатному оченно превосходно… Сейчас прочитал: – будет, говорит, великое восхождение по канату, с немцем, в пятьсот фунтов. Что, друг сердечный, верно на афишке обозначено, на чести, подвоху нет? Верно, говорит. А немца таскать будут? – Будут. Живого? – Живого. Почем билеты? – Вам, почтенные, в какие места угодно? Которые попроще… Целковый руб отдали. Вышел сейчас этот Блонден и пошел… Шел, шел – сорвался!! Барыни которые – так и завизжали!.. А ведь он, сударь мой, не упал… Слово, что ли, такое знает, али так счастье ему: зацепился штаниной, повис на воздусях – висит! Я говорю: Иван Федоров, когда ж немца-то? Вишь тащут. Смотрю: немец как есть настоящий и человек, надо полагать, степенный. Ну, думаю, шабаш брат, адью! Умора, сударь мой, как он его поволок: ухватил так-то… трогай! Батюшка, говорит, господин Блонден, пусти душу на покаяние. Нет, говорит, Карла Иваныч, сиди, а то уроню. Нам, говорит, публику обманывать не приказано, вишь: квартальный стоит. Протащил его, колено сделал – ему фору, а мы, грешным делом, в трактир, по рюмке померанцевой горечи перекувырнули – домой пошли.

А то раз мы тоже с приказчиком, с Иваном Федоровым, шли мимо каменного театру. Иван Федоров почитал-почитал объявление: – понять, говорит, невозможно, потому не нашими словами напечатано. Господин, что на афишке обозначено? Прочитал. Говорит: Фру-фру. В каком, говорим, смысле? Это, говорит, на ихнем языке обозначает настоящее дело. Так-с! Покорнейше благодарим… Господин городовой, вы человек здешний, может слыхали: как нам понимать эту самую Фру-фру? Ступайте, говорит, в кассу – там все отлепортуют. Пришли в кассу. Пожалуйте два билета, на самый на верх, выше чего быть невозможно. – На какое представление? – Фру-фру. Здесь, говорит, опера. Все одно, пожалуйте два билета, нам что хошь представляй. Иван Федоров, трогай! Ступай! Пришли мы, сели, а уж тальянские эти самые актера действуют. Сидят, примерно, за столом, закусывают и поют, что им жить оченно превосходно, так что лучше требовать нельзя. Сейчас г-жа Патти налила стаканчик красненького, подает г-ну Канцеляри: – выкушайте, милостивый государь. Тот выпил, да и говорит: оченно я в вас влюблен. – Не может быть! – Верное слово! – Ну так, говорит, извольте идти куда вам требуется, а я сяду, подумаю об своей жизни, потому, говорит, наше дело женское, без оглядки нам невозможно… – Сидит г-жа Патти, думает об своей жизни, входит некоторый человек…

– Я, говорит, сударыня, имени-отчества вашего не знаю, а пришел поговорить насчет своего парнишки: парнишка мой запутался и у вас скрывается – турните вы его отсюда. – Пожалуйте, говорит, в сад, милостивый государь, на вольном воздухе разговаривать гораздо превосходнее. Пошли в сад. Извольте, говорит, милостивый государь, сейчас я ему такую привелегию напишу, что ходить ко мне не будет, потому я сама баловства терпеть не могу. Тут мы вышли в калидор, пожевали яблочка, потому жарко оченно, разморило. Оборотили назад-то – я говорю: – Иван Федоров, смотри хорошенько. – Смотрю, говорит. – К чему клонит? – А к тому, говорит, клонит, что парнишка пришел к ней в своем невежестве прощенья просить: я, говорит, ни в чем не причинен, все дело тятенька напутал. А та говорит: хоша вы, говорит, меня при всей публике острамили, но, при всем том, я вас оченно люблю! Вот вам мой патрет на память, а я, между прочим, помереть должна… Попела еще с полчасика, да Богу душу и отдала.

Какое вчерашнего числа с нами событие случилось… Просто, на удивленье миру! В нашем купеческом сословии много разных делов происходит, а еще этакой операции, так думаю, никогда не бывало. Зашли мы к Москворецкому мосту в погребок. Нам сейчас новый прейс-курант поднесли. «Давно желанное слияние интеллигенции с капиталом совершается. Интеллигенция идет навстречу капиталу. Капитал, с своей стороны, не остается чужд взаимности. В этих видах наша фирма настоящего русского шампанского и прочих виноградных вин, к предстоящей маслянице приготовила новую марку шампанского, не бывалую еще в продаже и отличающуюся от других марок своею стойкостью и некторальным вкусом. Москворецкий монополь N 1. Игристый N 2. Самый игристый, пробка с пружиной. При откупоривании просят остерегаться взрыва. N 3 Пли! свадебное. N 4 Нижегородский монополь с красным отливом. Высокий. В нашем же складе продаются следующие иностранные вина: Борисоглебская мадера с утвержденным этикетом, местного разлива, Херес Кашинский в кувшинах – аликант, старый. Ром Ямайский – жестокий. Тенериф…» На тенериф-то мы и приналегли и так свои лики растушевали, такие колера на них навели, что Иван Семеныч встал, да и говорит: «должен я, говорит, констатировать, что все мы пьяные и по этому прейс-куранту пить больше нам невозможно, а должны мы искать другого убежища». А у самого на глазах слезы. Мы испугались, а приказчик говорит – «не беспокойтесь: этот тенериф многие не выдерживают, потому, он в чувство вгоняет человека». Вышли мы, сели на тройку и полетели поперек всей Москвы. Народ по сторонам так и мечется, не может себе в понятие взять, что, может, вся наша жизнь решается. Городовые свистят! Иван Семеныч плачет навзрыд. Яша кричит ямщику: «вези уж прямо к мировому: все равно, завтра к нему силой потащат». Приехали в Стрельну, сделали там что-то такое, должно быть, не хорошее. Помню, что шум был большой, песельница из русского хора плакала, участковый протокол писал. Через три дня – пожалуйте! Вышел мировой, солидный человек, седой наружности. «Не угодно ли вам, господа, сюда к столу пожаловать?» Публика… срам!.. «Швейцар, расскажите все как было». Тот сейчас показывает на меня: «ухо, говорит, они мне укусили». – Не помню, говорю. Да ежели бы и помнил, так неприятно об этом рассказывать. В исступлении ума находился от тенерифу. Зачем начальство допускает такой тенериф? После него человека убить можно, а не то что ухо отгрызть. «А он что делал?» показывает на Ивана Семенова. – «Не могу, говорит, при публике доложить. Все прочие, которые только шумели, а они… просто, говорит, выразить не могу». Писал, писал этот мировой… «Прошу, говорит, встать». Все стали. По указу… там все прочее… На две недели в казенном халате ходить!.. Иван Семенов: «у меня, говорит, две медали на шее». – «Жалко, говорит, вы раньше не сказали: я бы вас на месяц посадил». Вот тебе и тенериф! Из-за пустяков какой срам вышел…