«Через неделю новый год, а вы все о серьезном,» объявил расшалившийся вдруг Сергей Пантелеймонович. Было заметно, что пара рюмок водки недавно им принятых, произвели чудотворное воздействие: он распрямился, щеки разрумянились и глаза его засияли. Он подошел к виктороле. «Маша, где твоя любимая пластинка?» «Все там же на верхней полке,» ответила напряженным голосом Марья Петровна. Когда же из ящика полилась чарующая мелодия вальса «Осенний сон», молодость опять вернулась к ним. Сергей Пантелеймонович щелкнул каблуками и попытался изобразить поклон. Хозяйка дома вытянула руки, вышла ему навстречу и они закружились в танце.

Глава пятая. Попытки вернуть прошлое

Январь 1918 года выдался в Тамбове холодным и ветреным. Нерасчищенные, обезлюдевшие улицы были покрыты обледенелым снегом. Грязная бумага, кучи окурков и груды отбросов валялись на тротуарах. Разграбленные и оскверненные соборы стояли без крестов, их внутреннее убранство вывороченное наружу, было вывалено на помойки, за исключением драгоценностей, проданных за границу. Берсенев и Шебаршин шли вдоль Гимназической улицы, направляясь на вокзал. Одеты они были под «товарищей», то есть в солдатские, замызганные шинели с неформенными пуговицами, без хлястиков, и в суконные шапках, должно быть позаимствованныx у пугал на огороде. Мелькали заколоченные магазины, разбитые витрины и длинные хвосты у продовольственных лавок. На более людных углах множество обтрепанных и продрогших интеллигентов продавало печеные и жареные пирожки с подозрительной начинкой, гуталин, газеты и спички, и папиросы поштучно. Лица встречавшихся солдат были самодовольно-наглыми. Они распоряжались, командовали и подчеркивали свою власть. Берсенев и Шебаршин, прекрасно вписываясь в толпу в своей маскировке, предполагали пробраться на территорию Войска Донского. Для путешествия они обзавелись фиктивными документами, обошедшимся им весьма дорого, но первоклассными. С соответствующими подписями, штемпелями и печатями губернского чека, они удостоверяли их причисление к ядру большевисткой власти и приказывали надлежащим учреждениям и лицам оказывать предъявителям сего всяческое содействие. Лучших документов им было трудно пожелать. Испробованные на патрулях, при облавах и обысках они заставляли милиционеров трепетать, неметь и вытягиваться в струнку. Уже за квартал до вокзала, они увидели толпу, роящуюся вокруг касс. Человеческие страсти накалились до предела. Кто-то стоял там с ночи, кто-то, пришедший недавно, кулаками доказывал, что он ждал здесь целые сутки, но большинство, просто сонно хлопало глазами, надеясь на справедливость и на номера, написанные чернилами на их ладонях. Берсенев и Шебаршин протолкались в зал ожидания, набитый громко спорящей, ничего не стесняющейся ордой. Гогот и скопище солдат в замызганных шинелях, с расстегнутыми воротниками и сальных мятых фуражках на затылках, грызущиx семечки на мгновение, оглушили их. Сизый махорочный дым, висевший под потолком, не мог отбить смрада сотен немытых человеческих тел, испражнений и скисшей рвоты. Почерневший плиточный пол стал скользким и мягким из-за толстого слоя подсолнуховой шелухи под ногами. На платформе была тоже сутолока, а подошедший поезд был переполнен. Их чудо — документы оказались в этот раз бессильны и не гарантировали им мест в купе. Лучшее, чего они смогли добиться, это протиснуться в тамбур. Дальше они не пробились и, сев на пол на свои мешки, стали ждать. Через час паровоз свистнул, рявкнул и с лязгом дернул состав. Они плавно покатились на юг.

Вагон был доотказа набит непутевыми мужиками, всевозможными дезертирами из армии и флота, бабами с детьми, но в основном городской чернью. Их попутчики стояли, сидели, ели, пили и спали не только на скамьях и багажных полках, но и на полу, в проходах, на буферах между вагонов и на крышах. Почтительное мнение о простых людях, привитое Берсеневу в его аристократической семье с раннего детства, стало меняться сразу после Февральской революции. Вот и сейчас мат в вагоне висел густой пеленой, застилая свет. Это разнузданное стадо плевалось, орало, размахивало руками, спорило и ругалось омерзительной руганью. Ругались мужчины, но не уступали им в этом и женщины; дурно пахнующие, нечесанные, с пожухшими лицами, похожие на адских мегер, они были им достойными компаньонами. Берсенев, который и раньше наслышался этих перлов бытового красноречия, смрадных словечек и кощунственных проклятий, стал задумываться, а христиане ли эти люди вокруг него? «Ведь когда-то они посещали церковь и слышали Слово Божие. Возможно, что злые сорняки забот и пороков, заглушили те крупицы доброго, что оставались в их душах. Могут ли они возродиться к нравственности и благочинию? Конечно среди них есть очень хорошие, сердечные люди, но их не видно, а тон задают вот эти,» рассуждал Берсенев. Сидя на полу на своих мешках, стиснутые и заслоненные телами окружающих, полуоглохшие от перебранок над их головами, и выискивая своими ноздрями каждую молекулу чистого воздуха, Шебаршин и Берсенев потеряли счет времени и пространства. Они не видели ни местности, по которой катился поезд, ни изменений погоды и регистрировали смену дня и ночи только появлением и исчезновением сумеречных бликов света, достигающих их зрачков. Иногда поезд останавливался, его оборванных и завшивевших обитателей выгоняли из вагонов, выстраивали шеренгами на платформе и власти производили проверку документов. С онемевшими от давки телами, пошатываясь на отвыкших от движения ногах, пассажиров долго и безжалостно держали в оцеплении — в мороз, дождь и в солнце — пока каждый из них не был осмотрен, прощупан и выпотрошен. Вот и сегодня день выдался ясный, солнечный и слегка морозный. Началась вторая неделя их путешествия. В голубом небе плыли мелкие и редкие облака, а тонкий слой снега покрывал платформу, составы, водокачку и крышу белорозового, с двухэтажными башенками здания вокзала, где на фасаде висела длинная жестяная доска с надписью «Воронеж». Льдинки на рельсах искрились миллионами ярких брызг, уходящих в манящую даль, а из лошадиных ноздрей валил пар. Застоявшиеся лошади слегка похрапывали и перебирали, заставляя красноармейцев держать их крепко за уздцы. Конный патруль был загодя вызван к прибывшему с севера поезду; притихшему и оробевшему многолюдью былo приказано покинуть вагоны и сейчас чекисты тщательно прочесывали и изымали контрреволюционный элемент. «Вам не следует ехать в общем вагоне, товарищи. Мы вам предоставим места в первом классе,» обратился к Берсеневу и Шебаршину чернявый и крючконосый комиссар, возвращая друзьям их мандаты. Он указал на темнозеленый спальный вагон с еще не стертым золотым двуглавым орлом с короной, который маневровый локомотив, только что прицепил к их составу. Друзья нарочито грубыми голосами скупо поблагодарили. «Надеюсь успешного завершения вашей командировки. Привет от меня товарищам в Тамбовской губчека.» Комиссар козырнул им. «Служим трудовому народу!» рявкнули в одну глотку Берсенев и Шебаршин и направились к поезду. Внезапно из дальнего конца шеренги донеслись восклицания нескольких голосов, шум борьбы и звучные шлепки ударов. Они обернулись. Последовало еще несколько выкриков «Беги», короткая потасовка, мощный и короткий рывок двух чьих-то тел через оцепление, винтовочный залп и мгновенно упавшая тишина. Всем, стоявшим на платформе, было приказано лечь. Берсенев и Шебаршин поспешили к месту несчастья. Двое юношей в полушубках и сапогах лежали уткнувшись лицами в снег, замерев неподвижно в последнем броске к свободе. Их шапки слетели во время борьбы, а руки и ноги были широко раскинуты. Горячая, алая, молодая кровь, сильно пульсирая, толчками вытекала из их пробитых затылков. Третий нарушитель был невредим. Охваченный страхом, он был поставлен на колени с поднятыми вверх руками и терпеливо ожидал своей участи. Усатый и суровый красноармеец, стоящий сзади, упер штык ему в спину. Овчинная шапка бедолаги валялась в слякоти неподалеку, зимний ветерок разметал его лихие русые кудри, нос и щеки побелели от холода, а в серых глазах его застыло отчаяние. На вид ему было лет восемнадцать и выглядел он как самый обычный дворянский отпрыск с интеллигентным и прекраснодушным лицом мечтателя и фантазера. Другой комиссар тоже в кожанке и такой же чернявый, как и первый, но слегка пошустрее и пожиже, шарил по карманам жертв. Найдя их удостоверения и пробежав глазами, он поделился с коллегами, «Вот, аристократия из Советской России бежит. Наша власть им невтерпеж. В морг их,» он приказал подъехавшему одноконному извозчику-старичку в санках. Солдаты навалили оба трупа один на другой, извозчик гикнул, крякнул, свистнул и покорная лошадка скрылась со своим страшным грузом между бревенчатых привокзальных построек. «Ну с теми покончено, а ты кто будешь?» комиссар повернулся к уцелевшему. «В твоем документе сказано, что ты Евтюхов, Григорий Фомич, сын коллежского асессора. Евтюхов, ты что на тот свет захотел? Ты здесь долго не задержишься. Мы тебя живо в расход пустим.» Из громоздкой деревянной кобуры, притороченной ремнями к его поясу, комиссар достал маузер, щелкнул курком и приставил ствол ко лбу Евтюхова. Бедный мальчик закрыл глаза и губы его что-то зашептали. «Говори, буржуйская твоя гидра, где другие заговорщики попрятались?!» «А ведь мы его и ищем!» неожиданно выступил вперед Шебаршин. «Он обвиняется в аварии на районной электростанции в нашем городе. У нас есть приказ о его задержании. Сейчас мы его допросим, а потом отправим в Тамбов.» «Забирайте его, забирайте,» комиссар упрятал свое оружие назад в кобуру. «Пулю на него жалко.» Он залихвастки и грязно выругался, и пошел по платформе, отдавая распоряжения, и торопя погрузку. «Поторапливайся, прихлебатель,» Берсенев ткнул задержанному в шею наганом. «Шевели ногами, враг трудового народа.» Ошеломленный Евтюхов, согнувшись и спотыкаясь, конвоируемый двумя «чекистами», побрел к спальному вагону. Его непокрытая голова понурилась, руки, скрученные веревкой за спиной, делали его походку неуклюжей, в глазах его застыл ужас. В левой руке Шебаршин нес, прихваченные с земли, шапку и сидор страдальца. «Вещественные доказательства,» объяснил он, наблюдавшему за ними издалека, первому комиссару. «В Верхнем Мамоне мы его на тамбовский поезд пересадим. Там ему не поздоровиться!» «Построже с ним! Не давать пощады белым прихвостням,» одобрил комиссар и в напутствии помахал им рукой. Потребовав у проводника отдельное купе для заточения классового врага, они получили отсек рядом с отхожим местом, отгороженный от коридора дверью, скользящей на роликах. В нем было две спальных и две багажных полки одна над другой. Они вошли, заставив арестованного войти первым. Берсенев, вошедший последним, тщательно закрыл дверь. Юноша продолжал стоять спиной к ним, взгляд его был устремлен в окно, на открывающуюся панораму привокзальной жизни. Там заканчивалась посадка на их поезд. Хвост растрепанной толпы пассажиров втягивался внутрь. На затоптанном снегу после них оставался сор: веревочки, лоскутки бумаг и ветоши, плевки, жгуты каких-то волос и множество окурков. Рота красноармейцев, построившись в колонну, с песней уходила в казарму, солнце играло на штыках их винтовок. Свора невесть откуда набежавших дворняг жадно слизывала лужи крови, пролитой на месте трагедии. Ярко-красные пятна, густо пропитавшие снег, были заметны издалека. Собак становилось все больше и больше. Стремясь пробиться ближе, они толкали друг друга, дрались и пронзительно взвизгивали от укусов. Лающие и проворные, с окровавленными мордами, они напоминали тварей из ада. Все трое молчали, пока поезд не пришел в движение. Вокзал исчез и потянулись закопченные и подслеповатые избы, ряды сараев, обгорелые и заржавевшие остовы механизмов, заброшенные заводы и кучки обнищавших жителей, ищущие в развалинах себе на пропитание. «Куда вы направлялись, юнкер?» строго спросил его Берсенев. «На Дон, чтобы бить вас, проклятых!» Арестованный, дошедший до предела, истерически вскрикнул. «Ненавижу, ненавижу,» и со скрученными за спиной руками он бросился на находившегося ближе к нему Шебаршина. Вдвоем, в тесноте купе им было нелегко совладать с атлетическим юношем, которого они не хотели поранить. Лицо пленника покраснело от натуги, тело дрожало от напряжения, а глаза его повернутые к Берсеневу, источали отвращение. Наконец, зажав его голову в мощные тиски, Берсенев прошептал ему в ухо, «Мы ваши друзья и не причиним вам вреда. Мы боевые офицеры, верные присяге данной императору. Мы пробираемся на Дон, чтобы сражаться с большевиками. Мы хотим вам помочь. Ни слова больше. Нас могут услышать.» Берсенев приложил палец к губам в знак молчания. «Если у вас есть что-то нам сказать, то говорите очень тихо.» Чудеснейшая метаморфоза случилась с Евтюховым. Он тут же обмяк и перестал бороться. «Это правда?» в его простодушных глазах заискрились слезы. «Истинная правда,» еле слышно проговорил Берсенев. «Мы не чекисты. Мы такие же православные, как и вы.» Он расстегнул ворот своего френча и из — под нижней рубашки достал золотой с голубой эмалью нательный крестик, висящий на шнурке вокруг его шеи. Берсенев поцеловал его и бережно вернул на прежнее место. Шебаршин развязал пленнику руки и усадил на скамью возле окна. Юношу по-прежнему била нервная дрожь. «Вам надо успокоиться и отдохнуть,» Берсенев налил ему полстакана водки из своих запасов, отрезал колбасы и толстый ломоть ржаного хлеба. Евтюхов, сильно поморщившись, залпом выпил и жадно набросился на бутерброд. Просыпавшиеся на столик крошки он подобрал рукой все до единой и улучив момент, когда на него никто не смотрел, отправил их себе в рот. Веки его отяжелели и стали слипаться, разморенный теплом хорошо отапливаемого вагона, он уснул, привалившись щекой к своему сидору. «Намаялся, бедняга,» заметил Шебаршин, по-отечески укладывая его ноги вдоль скамьи. Дыхание его было ритмичным и глубоким, но иногда, он резко вскрикивал, как-будто ему снились кошмары. «И нам пора подкрепиться,» Берсенев открыл банку мясных консервов. Шебаршин поднялся с сиденья. «Пойду к проводнику. Чайку поищу.»