— Перестань плакать. Расскажи. Слышишь, перестань Ты ведь уже дома!
— Они скоты! — выкрикнул мальчик.
— Кто?!.. Боже мой… что ты говоришь?.. Что за слово?
— Скоты! Скоты! — и мальчик тяжко разрыдался без удержу.
Семья сидела в молчании. Слезы эти были страшными, неприличными, никто, кроме матери, на них не смотрел.
В них было столько злости, бессилия и горя… Но и еще что-то новое в них послышалось, отчего так притихли все за столом. «Да-да… — подумалось ей, — …что-то новое… он растет… за эти три дня он вырос… это не детское… ну, вот… вот и еще один мужчина в доме».
Муж посмотрел на нее. И она поняла, взяла другой тон.
— Сыночек, перестань так плакать… Расскажи мне по-деловому, успокойся и не ругайся. По-деловому ты можешь?
— Могу, — сдавленным шепотом ответил сын. — Они ставили меня в угол.
— ???
— Я с ними ругался. Я говорил им, кто они есть такие. Они меня возненавидели.
— Кто — «они»?
— Все! Медсестры, врачи, санитарки. Хуже всех эти медсестры. Потому что они ни то ни се. Нет… Хуже всех санитарки. Ай… — И тут сын махнул рукой: все хороши. — Они хамят детям. На каждом шагу — хамят! Как будто дети не люди. То есть они иначе не разговаривают: они только хамят.
— Ну, в это очень трудно поверить… — Она уже все поняла, он мог дальше и не рассказывать. Ох, что же, что же делать?.. Сейчас?.. А потом, со временем?.. Этот мальчик, он вырастал таким… таким… Вот как раз его она неспособна была отчитать с чистой совестью. И, выговаривая, всякий раз была мысленно с ним согласна. И еще могла бы добавить, что и сама поступила бы так же, к несчастью. Ну положительно точно так же.
Это был любимец ее, избранник среди детей. «Душа моя!» — шептала она ему, когда его обнимала.
— Ну, хорошо… — ее голос был по-прежнему строг. — Конкретно. Приведи примеры.
— Да противно… И зачем? Я ведь дома уже. Ничего не поправишь. Противно! «Куда ты идешь?» — «В туалет…» — «Вернись!!» — «Но мне же… нужно!..» — «Вернись в палату!!!» Мама, они письма читают! Всех детей! И родителей тоже! Дети пишут записки своим родителям — а они их читают!.. И не скрывают этого, не стыдятся. Вообще ничего не стыдятся. Понимаешь? Там невозможно жить. Как там жить? Там ничего не стыдятся! Приходит в палату, держит в руке чужую записку… Развернутую… И кричит: «Ты зачем врешь? Кто тебя утром толкал? Ах ты, брехло паршивое! Такая сопля, а уже брехло!» Свиньи, свиньи, а не люди. И вот даже обычные… ну, просто — слова… они обязательно говорят по-свински. Она спрашивает: «Чего ты стоишь здесь?» — но так это спрашивает, что хочется ей сказать: «А по-людски вы спросить не можете?» Потому что все они спрашивают не по-людски. И она не может, не может, я это понял! Да что!.. Вы сейчас не поверите: они угрожают… ну, когда очень уж их не слушаются… что снимут трусы. Да-да!
При этих словах отец сочувственно хмыкнул и поднялся из-за стола.
— Да-да! Не сняли ни с кого, конечно. Но мальчика одного она все-таки дернула за трусы. И я тогда… тоже… Я схватил ее за руку… я, кажется, больно ей сделал. И вы бы видели — что тогда началось… Такая нахалка. Побежала, нажаловалась!.. «Пускают руки в ход! Хулиганят!» Это кто же пускает руки в ход? Ну, и потом, конечно… Ах! — и он опять безнадежно махнул рукой.
Отец открыл холодильник, извлек большую бутылку из-под вина, в которой держал для себя в холодильнике воду, и, запрокинув голову, прижался губами к горлышку. Он сделал несколько громких глотков, поставил бутылку на место, обтер губы и сказал:
— Главное — не это. Главное — нужно было там лечиться. И вылечиться. И для этого все стерпеть. Ругаться, не слушаться, подчиняться, жаловаться — это уж твое дело. Пожалуйста. Но — не уходить. Что ж ты ушел? И что теперь? Никому ты ничего не доказал. Там все как было, так и будет. Навредил себе одному. Надо было зубы сцепить и устоять. Ты ведь будешь мужчиной, тебе учиться этому надо.
— А я не хочу быть мужчиной! — без промедления крикнул сын. — Если быть мужчиной нужно такой ценой. Тебя не считают за человека, а ты думаешь: «Ладно, зато я мужчина!». Что это такое?
Все в смятении молчали.
— Я старался вытерпеть. Я два дня — почти три! — старался. Но у меня за эти три дня… У меня эта ваша больница — вот уже где!.. — И он резко черкнул по горлу ребром руки.
Ее обожгло, ослепило… Как вспышкой! Так вот оно что… Какое кошмарное совпадение, вот про что был сегодняшний сон: это мальчику ее было плохо. Целый день какою-то дурью мучалась, искала разгадку: испорченный день, испорченное настроение. Да нет же: сын, который сбежал, не долечился, страдал там… Еще и сейчас страдает. Это у него собралось под горлом, давило, болело… А она не могла не почувствовать, не догадаться об этом, вот и приснилось. Ну, как после этого не верить снам? Бедный мальчик, непутевый, ненаглядный сын… былиночка… слабая… дорогая душа!..
— Хватит, — сказала она. — Хватит об этом. Можно лечиться амбулаторно. Придумаем что-нибудь.
— Да уж конечно! — поддержал ее муж.
И все… И они снова зажили своей прежней жизнью и этот нелепый воскресный день старались не вспоминать. Только она вспоминала, порой без всякого повода. И когда случалось ей вспомнить, она покачивала головой и думала почти с восхищением, как поразительно все-таки сбываются сны!
Правда, если бы ей захотелось, если б рискнула она — ну, хоть в шутку — рассказать свой страшный сон дворничихе, которая одиноко жила в подвале, в этом же доме, та, послушав ее внимательно, наверняка сказала бы: «Сходи к тому человеку. Узнай, здоров ли он!».
Но она ничего никому не стала рассказывать. Хотя у нее с дворничихой затевались порой разговоры, тихие, проникновенные… Да и потом, как узнать? Куда сходить? Она давно потеряла его из виду. Не знала, где он живет, и вообще остался ли он в этом городе. И уж конечно, никак не могла она знать, что он умер, уже восемь лет прошло, как его раздавил самосвал на какой-то узкой, проселочной, дальней дороге, и мотоцикл его, покореженный и смятый, кажется, до сих пор лежит там среди кустов волчьей ягоды.
