Вообще говоря, он мог сделать это существенно раньше. Ведь если единственным оправданием его последних лет была ответственность за дочь, то оправдание это потеряло смысл сразу после ольгиного замужества. Почему же он продержался еще почти три года? Простительная слабость? Видимо, да. Слишком уж хотелось увидеть первую улыбку внучки, ее первые шаги… а главное — услышать ее первые слова на так и не давшемся Арье Йосефу свободном языке свободной земли. Нет, он не намеревался капитулировать вторично. Предложение Эфи Липштейна вернуться стало для Арье Йосефа своего рода повесткой, напоминанием из подвала…

Боль в затылке усилилась, во рту совсем пересохло. Сквозь марево хамсина едва можно было разглядеть дома Эйяля на противоположном краю вади. Отсюда они казались монолитным массивом, напоминая стену средневекового города; посередине, как донжон сюзерена, возвышалась водонапорная башня. Справа, в сторонке, белело одинокое пятно — дом собачницы Шломин, местной юродивой. Туда-то мне и надо. Дойти бы только… Цепляясь за ветки кустов, я начала спускаться.

Если наверху еще можно было уловить разгоряченной щекой некое подобие ветерка, то в глубине вади воздух не двигался вовсе. Пыльная взвесь забивала легкие, вокруг вздымались неровные стены исполинского русла с проплешинами ветхих скал и колючим кустарником. Все здесь казалось каким-то затаившимся, испуганным — и камни, и растения, и даже узкие ящерицы, завороженно провожавшие меня продолговатыми блестящими глазами. Неудивительно — это место казалось чреватым самыми неожиданными и страшными переменами — потопом, обвалом, землетрясением. Оно дышало катастрофой и не скрывало этого. Над головой на грязно-серой войлочной попоне неба висел давешний ястреб, словно видео-око бдительного хозяина.

Я запрокинула гудящую голову, чтобы показать ему свое лицо. На, смотри! Ты можешь в два счета утопить меня, задушить, отравить, высушить насмерть — вместе со всеми, гуртом или точечно — быстрым нацеленным клевком, как ту малую мышь, за которой ты посылал свой хищный клюв четверть часа тому назад. Но я не мышь, слышишь?! Я корректор. У меня свой мир, он называется текст, и я творю его так же, как ты творишь свой. Я не мышь!

Ястреб качнул крыльями и скользнул дальше, на юг. Тропа уже карабкалась вверх. Пот заливал глаза; каким-то чудом я успела заметить ответвление вправо и свернула туда, к дому Шломин, в направлении собачьего лая, который становился слышнее и слышнее с каждым десятком пройденных метров.

До задней калитки собачьего рая я добралась, уже мало что соображая, на автопилоте. Главный вход — тот, что со стороны улицы, наверняка выглядел куда монументальней и был снабжен столь необходимыми деталями, как замок и звонок. Здесь же не наблюдалось ни того, ни другого — ничего, кроме хлипкой щеколды. За забором загодя расслышали мое приближение и подготовили встречу по всем правилам собачьего протокола. Никогда не видела столько собак вместе — десятков пять или шесть. Все они одновременно лаяли, тявкали, гавкали и рычали, создавая оглушительную звуковую завесу, по мощи не уступающую хамсину, а из глубины двора продолжало поступать все новое и новое подкрепление.

Заткнув уши, я ждала появления Шломин — должна же она отреагировать на эту ненормальную какофонию! Но, видимо, здесь существовали иные понятия о норме. Время шло, но никто не выходил. Неужели хозяйки нет дома? Я беспомощно взирала из-за калитки на беснующуюся свору. Может, с ними нужно поговорить? Поискав, к кому бы тут обратиться, я выбрала голубоглазого пса-инвалида с ампутированной передней лапой. По идее, подобные увечья должны способствовать сердобольному отношению к страждущим и гонимым. Хотя в литературе описан и прямо противоположный пример в лице капитана Сильвера.

— Привет, земляк! — изо всех сил крикнула я. — Привет! Земляк!

Собаки постепенно перестали лаять: их явно интересовало, что я могу сказать в свое оправдание. Польщенный особым вниманием правонарушительницы, капитан Сильвер навострил уши.

— Не знаю, почему, — льстиво проговорила я, — но мне кажется, что ты сможешь понять. Оттого, что ты с севера, что ли?

Пес склонил голову набок и зарычал, подрагивая верхней губой. С севера, не с севера — моих аргументов явно не хватало. Я в отчаянии ухватилась за прутья калитки.

— Мне нужна Шломин! Шломин! Позовите Шломин!

Капитан Сильвер с неожиданной для инвалида ловкостью подскочил и щелкнул зубами у самого моего носа. Свора вновь сорвалась в яростный лай. Имя хозяйки определенно не являлось здесь решающим козырем. Тогда чье? Подчиняясь внезапному наитию, я потрясла калитку и завопила:

— Жаклин! Жаклин! Где Жаклин?! Хочу Жаклин!!!

Собаки вдруг разом смолкли и отступили. Вот он, волшебный пароль!

— Жаклин! — продолжала кричать я. — Жаклин!

Но меня уже услышали. Из-за угла дома, заливаясь тоненьким лаем, пулей вынеслась скандальная болонка. А за нею, как океанский лайнер за портовым катерком, чинно следовала собачница Шломин собственной персоной.

— Боже, деточка, — басом изрекла она, подойдя к калитке. — Да на вас лица нет. Вы что — заблудились? Из Гинот — через вади? Да еще и без воды! В такую погоду?! Боже… Пойдемте, я вас напою.

Звякнула щеколда, и я ступила внутрь, стараясь дышать ртом из-за острого запаха псины. Собачья армия, тут же потеряв ко мне всякий интерес, разбежалась по двору. Лишь голубые глаза коварного капитана Сильвера продолжали отслеживать каждое мое движение.

— Смотрите под ноги, деточка, — не оглядываясь, предупредила Шломин. — Вообще-то они делают свои дела у забора, но есть несколько новичков… Самоутверждаются, так сказать.

Мне стало смешно — вспомнился обелиск заурожайников. Дом собачницы стоял на невысоком фундаменте. По периметру цоколя шли редкие подвальные отдушины, наглухо закупоренные мутными стеклоблоками. Дверь в прихожую и гостиную была распахнута настежь; четвероногие друзья свободно разгуливали повсюду. Человеческое жилье в этом смысле представляло собой прямое продолжение собачьего двора.

— Садитесь, деточка, — хозяйка кивнула на диван. — Я сейчас налью вам воды.

Я села, гадая, можно ли вообще привыкнуть к столь сильной собачьей вони, — она подавляла здесь все прочие запахи, как асфальтовый каток — зазевавшихся букашек. Неудивительно, что все отсюда сбежали… Вернулась Шломин с двумя запотевшими стаканами; один сунула мне, второй поставила на столик.

— Выпейте оба, дорогая моя. Не торопясь, маленькими глоточками, — сказала она, усаживаясь в кресло.

Жаклин немедленно улеглась на коленях у хозяйки — видно было, что болонка рассматривает это место одновременно как будуар, пьедестал и командный пункт. Лишь с первыми глотками я поняла, насколько хотела пить. Даже дышать стало легче — благотворная вода примиряла со всем, даже с вонью. Шломин, милостиво кивая, наблюдала за моим возрождением.

— А я знаю, кто вы, — вдруг объявила она. — Видела вас с Борисом Шохатом. Вы его подруга. Так?

— Так, — согласилась я. — Меня зовут…

— Лина! — торжествующе воскликнула Шломин и заговорщицки прищурилась. — Как видите, мне и это известно… Не удивляйтесь, деточка: этот Бенда… он все про всех знает. Такой сплетник — Боже упаси! И давно вы с Борисом знакомы?

Глаза хозяйки искрились от любопытства. Видимо, отшельническая жизнь приучила ее дорого ценить каждую возможность сунуть нос в чужие дела. Прежде чем ответить, я с наслаждением прикончила второй стакан.

— Недавно. Мы познакомились на почве поисков Арье Йосефа. Вы ведь знали такого?

— А как же, — закивала она. — Но почему вы говорите об Арье в прошедшем времени? Что, уже нашли тело?

— Пока нет, — я вздохнула и поставила стакан на столик. — Вы не могли бы рассказать о нем хоть немного? Вдруг это поможет в наших поисках…

Шломин задумчиво почесала за ухом свою фаворитку. Болонка заурчала и закатила глаза.

— Рассказать?.. — собачница пожала плечами. — Честно говоря, и рассказывать-то особо нечего. Он ведь двух слов не мог связать на иврите. Как, собственно, и на английском. А по-русски говорить вообще не желал.