В феврале 1959 года ожидался приезд Макмиллана[110] в Россию, и нас предупреждали о его намерении посетить Пастернака. Боясь этого свидания, я уговорила его уехать со мной в Грузию. Он не любил расставаться со своим кабинетом, как он шутя говорил, он прирастал к своему стулу, и уговорить его было трудно, но мне это удалось. Я послала телеграмму Н.А. Табидзе, сообщая, что вылетаю с Борей в Грузию, и прося не устраивать встречи – мы приедем инкогнито. Мы еще не знали, как восприняли в Грузии эту шумиху и все грязные статьи о нем, и я боялась испугать своим приездом грузинских товарищей.
Я плохо переносила самолет, в полете меня всегда тошнило, и я принесла большую жертву Боре, согласившись лететь. Но, как оказалось, Боря, любивший летать и отлично чувствовавший себя в воздухе, перенес эту поездку гораздо хуже меня. Вначале он был очень возбужден и кричал мне в ухо, восхищаясь летчиками, доставившими нас за два часа в Тбилиси. Он хотел непременно написать о них. К нашему удивлению, я перенесла полет замечательно, правда, причиной этому было подходящее настроение. Мной владела такая мысль: если случится авария, то, по крайней мере, мы разобьемся вместе. Но при посадке на аэродроме в Тбилиси Боря весь покрылся холодным потом, побледнел, и я его едва живым вывела из самолета. На аэродроме нас встретили Нина Александровна и ее зять, врач по профессии Алик Андриадзе.
Нина Александровна окружила его заботами. Она страшно удивилась, почему я написала в телеграмме слово «инкогнито». Я ей объяснила, что мы скрылись от визита Макмиллана, боясь новых западных спекуляций Бориным именем. Едва мы добрались до новой квартиры Нины Александровны на улице Гогебашвили, как моментально распространился слух о нашем приезде. Пришли Леонидзе и Чиковани с женами и многие другие. Говорили речи, подымали тосты. По их рассказам, на них вся эта буча не произвела никакого впечатления, в Грузии было очень тихо. Состоялось, правда, какое-то общее собрание в Союзе, но выступавшие избегали резких выражений, и все кончали речи на одном: Пастернак очень много сделал для Грузии, переводы его гениальны.
Обстановка была очень теплая, и Боря как бы встряхнулся и забыл все неприятности. Ему надо было из-за ноги много ходить, и дочь Нины Александровны Ниточка ходила с ним на прогулку каждое утро и вечер, охраняя его и избегая шумных улиц, где могли произойти неприятные встречи.
Был один смешной эпизод. Один знакомый повез нас на своей машине смотреть замок и церковь V века в Мцхетах. Мы вошли в собор, и Боря стал осматривать грузинскую живопись и восторгаться ею. Вдруг откуда ни возьмись появился молодой человек[111] и, подойдя к нему, спросил: «Вы, кажется, Пастернак? Я знаю вас по портретам. Позвольте пожать вашу руку». Боря ужасно растерялся и ответил: «Почему Пастернак? А впрочем, может быть, и да». Он нас очень рассмешил, и мы скорее взяли его под руки и вышли из собора. Так же, как раньше он не желал ехать в Грузию, так теперь он не хотел уезжать из Тбилиси. Выглядел чудесно и там пришел в себя. К нам приходили старые знакомые – художники, писатели, и Боря читал свои новые стихи. Я была счастлива, что мне удалось увезти его проветриться в Грузию, которую он считал нашей второй родиной.
Через три недели мы собрались домой. Он снова настаивал на самолете, а я боялась обратного пути, и мы взяли билеты, сговорившись с Ниной Александровной, в международный вагон, а ему наврали, будто билетов на самолет не было. Нас провожало много народу. В поезде он говорил, что все в Грузии ему напоминало тридцать первый год, и в общем он вернулся помолодевшим, окрепшим и в отличном настроении.
Иногда меня волновала его внезапная бледность, и я уговаривала его показаться врачам, но он сердился и отвечал, что пишет сейчас пьесу[112], хочет непременно ее докончить и предпочитает умереть за работой за своим столом, а не в больнице. Он много работал, поздно ложился спать. Из библиотеки Дома творчества таскал тяжелые книги и изучал язык времени конца крепостного права, в которое происходит действие пьесы.
Так продолжалось целый год. Из-за границы прибывали многочисленные письма. Он не успевал их читать, и после смерти мы обнаружили целый чемодан нераспечатанных писем. Одни просили денег, другие письма были религиозного содержания, но встречались письма, интересовавшие его. Эти письма его мучили и отнимали много времени, несмотря на радость, которую он ощущал от общения с людьми.
Его здоровье все больше меня беспокоило. По слухам, эта дама устраивала ему истерики, требовала разрыва со мной, а я не знала, чем объяснить его плохое самочувствие. К весне 1960 года он думал закончить работу над первой частью пьесы. С Ниной Александровной Табидзе, гостившей у нас, я собиралась в Грузию и, как всегда, заранее готовилась к отъезду. Он собирался по нашем возвращении собрать народ и читать пьесу. Однажды в марте 1960 года он сообщил мне и Лене новость: в банк прибыла из-за границы большая сумма денег за роман. Обратясь ко мне, он сказал: «Ты всегда была скромна в тратах, я очень не хочу, чтобы мы превратились в богачей и чтобы что-то изменилось в нашей жизни. Я так же буду помогать бедным, как делал это и до сих пор». На другой день он отправился в город и, возвратясь к обеду, сообщил, что под влиянием Хесина подписал письмо, в котором отказался от этих денег. Вокруг меня ходило множество сплетен, эта дама распускала самые невероятные слухи, и я ему не поверила, но, как всегда, отставила все материальные интересы в сторону. Как рассказал мне после его смерти поэт Сурков, он сам видел это письмо с отказом от денег. Меня слишком волновало состояние его здоровья, и я гнала от себя все посторонние мысли.
У нас была старая машина «Победа», она ходила уже восемь лет и вечно портилась. Боря сказал, что эта машина отравляет ему жизнь, он всегда волнуется, когда мы ездим на ней куда-нибудь, и стал настаивать на покупке новой машины. Он давал мне на хозяйство десять тысяч рублей в месяц. Из этих денег мне удалось отложить около двадцати тысяч. Четырнадцатого апреля 1960 года, незадолго до предполагаемой поездки в Грузию, мы узнали, что в городе Владимире продается новая «Волга» за 45 тысяч рублей. Денег не хватало, а я не хотела трогать свою сберкнижку и сказала об этом Боре. Он пошел гулять и вечером, к моему удивлению, принес мне недостающие 25 тысяч. У меня мелькнуло подозрение, не у этой ли дамы он их получил. Я встревожилась и спросила его, откуда эти деньги. По его словам, он получил их за перевод «Фауста», который вот-вот должен был выйти в новом издании. Как я уже писала, эти последние три года я жила в полном неведении относительно его материальных дел и не знала, верить или не верить этому. На другое утро я прямо и откровенно заявила ему о своих сомнениях и о тревоге, внушаемой мне его делами с этой дамой. Я говорила ему: «Я не хочу ничего незаконного, и если ты отказался от этих заграничных денег[113], то нужно быть верным своему слову, наша жизнь на пороге смерти должна быть чиста, я предпочитаю голодать и с удовольствием вспоминаю время, когда мы с тобой спали на полу у твоего брата, не имея никаких денег, и всю жизнь ты всегда был удивительно чист».
Состоялось горячее объяснение, и он дал мне слово ничем подобным не омрачать мою и Ленину жизнь. Итак, я с Леней поехала во Владимир покупать машину. Когда мы вернулись вечером на новой машине, он вышел на крыльцо, радостно встретил нас и сказал: «Эта машина продлит мне жизнь, я больше не буду так волноваться за вас».
В первый же день Пасхи семнадцатого апреля к нам приехала одна немка, Рената Ш<вейцер>[114]. На обеде были грузины: Чиковани и Жгенти с женами. За обедом он чувствовал себя хорошо и даже пил коньяк. После обеда он пошел провожать Ренату на станцию. Придя домой, он со стоном разделся в передней и сказал: «Какое тяжелое пальто!» Мы с Ниной Александровной были взволнованы его бледностью. Двадцатого приехала Рената прощаться с нами перед выездом в Германию. Боря хотел пойти с ней в театр на «Марию Стюарт», но я запротестовала и сказала: по моему мнению, этого не следовало бы делать, меня удивляет такое легкомыслие, я не рекомендую ему показываться в многолюдном обществе с немкой. Рената извинилась, а он снова пошел провожать ее на станцию. Вернувшись, он почувствовал себя плохо. Нина Александровна повела его в кабинет, и он сказал: «Не пугайте Зину и Леню, но я уверен, что у меня рак легкого, безумно болит лопатка». Мы его тут же уложили и на другое утро вызвали врача Самсонова. Он нашел отложение солей, назначил диету и даже гимнастику. Он запретил ужинать в одиннадцать часов перед сном, но разрешил спускаться вниз обедать и в туалетную (чему Боря очень обрадовался) и даже выходить немного гулять. Я пригласила Самсонова приезжать к нему через день. Двадцать пятого Боре стало очень плохо, и мы отложили поездку в Грузию. Я его уложила внизу в музыкальную комнату. Он все еще пользовался уборной, куда я водила его под руки. Обратно мне приходилось его тащить чуть ли не на своих плечах, и он терял сознание от боли.
