Дорога сворачивает в поля, делает крюк и, наконец, приводит нас в небольшое поселение, окружённое поймами. Километрах в трёх через поле виднеется ещё одно: более крупное. Мы останавливаемся у большого деревянного дома с палисадником и полированным забором. Терри сам его выбрал.

- А что там? - указываю на соседнюю деревню, не успев выйти из машины.

- Ты даже на дом не взглянула, Аресса!

- Мне просто интересно. Что это за деревня?

- Там живут другие, - Терри отводит взгляд и начинает разгружать багажник. - Не такие, как мы.

- То есть, - пожимаю плечами, - обычные люди, как в городе?

- Может, чуть получше, - Терри явно не нравится эта тема. Он продолжает с ожесточением выкладывать багаж на землю. - Не настолько грязные. Но будь уверена: они едят курятину и свинину на обед. И травят бродячих псов. Можешь не переживать: они к нам не ходят. Только мы к ним иногда. Потому что у них есть рынок, а у нас - нет.

- А что у них ещё есть?

- Две школы, железнодорожная станция и много магазинов. Не волнуйся: тебе всё это успеет надоесть. Осмотри лучше дом.

По сравнению с моей "однушкой", коттедж кажется огромным. В переплетениях коридоров и холлов, утопленных в солнечном свете, можно заблудиться. За широкими окнами первого этажа - буйная поросль цветущего кустарника. Четыре пустые комнаты внизу, не считая кухни, и чердачное помещение с окнами в небо. Место с треугольными скатами потолка, где можно спать прямо под звёздным покрывалом. Нужно только натаскать матрацев. Радуйся - не хочу.

Однако, гуляя по пустым помещениям дома, я замечаю, что мне не хватает какого-то важного элемента. Крошечной детали, с которой я привыкла жить. Может, даже грязи... Я словно щупаю языком место, оставшееся после удаления больного зуба. Словно понимаю: я никогда не смогу жевать так, как раньше...

Но зато я теперь здорова.

Наш коттедж стоит посередине сада с плодовыми деревьями и бескрайними грядками. Сытым от растительной пищи не бываешь, но я лишь набираю в весе. А ещё я не в восторге от возни с землёй, а когда она забивается под ногти - готова выть. Но теперь, когда жизнь поставила другие условия, выбирать не приходится. Лучше грязь на ладонях, чем в душе. Я, скорее, увязну по щиколотку в болотистой тине, чем позволю чужому дерьму себя запачкать.

Иногда я думаю о том, что мы пошли не по тому пути. Бывает, что у меня возникает желание бросить всё и умчаться прочь, в город, сквозь выжженные километры пустых деревень. Но я боюсь делиться опасениями с Терри. Неосторожное слово может обломать его крылья. Для меня нет ничего важнее знания, что Терри чувствует себя нужным и реализованным.

Август. Фиолетово-оранжевый вечер плещется у горизонта. Мы сидим на крыше, и горячая черепица греет наши ноги. Под нами растекается зелёное море садов. Над землёй, вереща, рисуют дуги ласточки.

- Ты никогда не думал, что у тебя иное предназначение? - спрашиваю я и беру Терри за руку.

- В каком плане? - Терри улыбается. - Тебе, как профессионалу, не нравятся мои работы?

- Я не об этом, - тщательно подбираю слова. Нужные, как назло, не идут на ум, и голова начинает трещать и пухнуть. Молнии проносятся у висков. - Это твоё стремление беречь всё живое и жить естественно. Откуда оно? Кто научил тебя этому? Ведь твои родители едят мясо.

Терри мрачнеет. Бледность накатывает на его лицо.

- Аресса, это страшная история. Тошнотворная. Ты не захочешь её слушать.

Отворачиваюсь и разжимаю пальцы. Ветер несёт по крыше первые опавшие листья и семена трав. Зелёное море садов волнуется, и кажется, что из недр его вот-вот выпрыгнет цунами. Я действительно не хочу слушать Терри - впервые в жизни. Интуиция подсказывает мне, что я не должна этого знать. Но как же хочется!

- Иногда у меня возникает ощущение, словно я не знаю, кто мой муж, - произношу я тихо. Ветер вторит моему шёпоту.

- Одна ошибка перевернула мою жизнь, - начинает Терри, и я жадно вслушиваюсь в каждое его слово. Не хочу, но вслушиваюсь. Словно читаю книгу ужасов, желая лишь насладиться сюжетом и пролистать травмирующие фрагменты, но любопытство, тем не менее, заставляет открывать самые жуткие страницы и запоем их вбирать. - Когда я учился в старшей школе, я, вместе с тремя одноклассниками, замучил до смерти бродячую шавку.

- Шавку?! - вскрикиваю я. Удушье взбирается по шее.

- Собаку. Щённую суку. Мы приманили её едой, а потом парни связали её проволокой. Скрутили лапы и натянули между деревьев. У одного из моих друзей был складной нож. Мы резали ей кожу, засыпали в раны землю, вытаскивали кишки наживую и ломали кости, лишь для того, чтобы посмотреть, как долго она протянет.

- Это... Боже! Как отвратительно! - я едва сдерживаю ярость. Слёзы щекочут уголки глаз и готовы побежать по щекам. Я действительно не знаю своего мужа. - Прошу, скажи, что ты не принимал в этом участия!

- Если я скажу, что лишь наблюдал и хотел дёрнуть оттуда, это будет неправдой, - замечает Терри. - Я принимал в этом участие наравне с остальными. Меня вела не ярость, не удовлетворение, получаемое от чужих мучений, а чистое любопытство. Может, хотя бы от этого тебе станет легче. В тот же вечер, дома, мне сделалось плохо. Я обнимал унитаз, а родители не понимали, что со мной творится. Долгие годы после этого мне снилась эта собака. Её взгляд. И щенки, которых она оставила. Ты не поверишь, Аресса, но собаки умеют плакать. Я сам видел.

- Замолчи! - затыкаю уши руками и мотаю головой. Новая правда застревает булыжником под рёбрами. Но самое ужасное, что даже после этого я продолжаю его любить. Даже если бы он уничтожил целый взвод бродячих собак с особой жестокостью, я любила бы его всеми фибрами души, и ничто не изменило бы этого! - Умоляю, замолчи!

- С тех пор я поклялся себе, что не причиню вред ни одному живому существу, - Терри серьёзно смотрит на меня. Его глаза блестят. - Даже косвенно. Поэтому я живу так, как живу. Это мой долг перед миром, которому я навредил. Когда я вижу кусок мяса в тарелке другого человека, в памяти всплывают лица школьных товарищей, и та злость, что я чувствую по отношению к ним и себе самому. Я раскаялся, Аресса, но никогда не прощу себя. В некоторых случаях недостаточно просто признать, что поступил неправильно.

- Ты наказываешь себя так?

- Да, Аресса. Самобичевание стало моей навязчивой идеей. Прости, что втянул тебя в это. Но я слишком любил тебя, чтобы не забрать с собой, в свой мир.

Подпалины ночи окрашивают небо. Зелень под ногами становится тёмно-синей. Я плачу. Терри плачет. Этим вечером мы словно ходим кругами в разных направлениях: то расходясь в пространстве, то сталкиваясь лбами. Но, вопреки здравому смыслу, я чувствую, что люблю его ещё сильнее.

В нашей общине несколько семей, но я предпочитаю не сталкиваться с новыми знакомыми. Если Терри действительно кажется искренним гуманистом, преследующим свои взгляды от чистого сердца, то эти мужчины и женщины - настоящими фанатиками с неуёмной гордыней. У Мозгачёвых - наших соседей - семеро детей, от мала до велика. Ни один из них не ходит в школу. Трёх младших, большенькому из которых перевалило за пять, мать Алиса кормит только грудью, превратившейся от большого опыта в две свисающие до пупка тряпочки. Малыши напоминают узников концлагерей времён Великой Отечественной Войны: большая голова и полоски рёбер, между которыми проваливается кожа.

Каждый раз, когда Мозгачёвы приближаются к нашему дому, я стараюсь уйти в сад и спрятаться среди деревьев и кустов смородины. Иногда мне это даже удаётся. Но в октябре, когда жёлтые листья сгнили, ударили холода, а я поняла, что жду ребёнка, наши встречи становятся чаще. Естественно, о посещении гинеколога в нашей общине нет и речи. Когда я пытаюсь заикнуться об этом, меня накрывают многоголосые обвинения во всех смертных грехах. В живодёрстве и в развязывании ядерной войны - в том числе. Даже когда к апрелю мои ноги превращаются в налитые синевой кадушки, живот налезает на нос, а голова начинает болеть при каждом движении, мне не разрешают выехать в город к врачу. Мне находят духовную акушерку - решено, что роды у меня будет принимать Алиса. И это не радует. Я сомневаюсь в медицинских знаниях женщины, некогда недоучившейся на юриста. Более того: глядя на неё, я совершенно не хочу кормить ребёнка грудью. Естественный процесс в Алисином беззастенчивом и повсеместном исполнении с двумя детьми одновременно, кажется актом, подобным публичному посещению туалета.