-- Не надо было мне мешать,-- сказала она по-английски.

На ее необычайно хрупкой и отличавшейся чистотой линии шее бриллиантовое ожерелье казалось особенно тяжеловесным и лишалось своего блеска. Он продолжал держать ее запястье в своей руке.

-- Вы меня понимаете? Я не говорю по-испански.

-- Еще несколько метров, и вас бы унесло течением. Оно здесь очень сильное.

Она пожала плечами. У нее было лицо ребенка: больше всего места на нем занимали глаза. "Печаль любви,-- решил он.-- Причиной всегда бывает печаль любви".

-- Откуда прилетают все эти птицы? -- спросила она.

-- В Океане есть острова. Острова гуано. Там они живут, а сюда прилетают умирать.

-- Почему?

-- Не знаю. Объясняют по-разному.

-- А вы? Почему вы сюда приехали?

-- Я держу это кафе. Я здесь живу.

Она смотрела на мертвых птиц у себя под ногами.

Он не знал, что это -- слезы или капли воды стекают по ее щекам. Она продолжала смотреть на птиц в песке.

-- Все же объяснение должно быть. Всегда есть какое-то объяснение.

Она перевела взгляд на дюну, где в песке спали скелет, размалеванный дикарь и негр в парике и фраке.

-- Карнавал,-- сказал он.

-- Я знаю.

-- Где вы оставили свои туфли? Она опустила глаза.

-- Уже не помню... Не хочу об этом думать... Зачем вы меня спасли?

-- Так принято. Идемте!

Он оставил ее ненадолго на террасе, быстро вернулся с чашкой горячего кофе и коньяком. Она села напротив, изучая его лицо с напряженным вниманием, задерживая взгляд на каждой черточке. Он улыбнулся ей и сказал:

-- Все же объяснение должно быть.

-- Не надо было мешать мне,-- сказала она.

Она заплакала. Он тронул ее за плечо, скорее чтобы подбодрить себя, нежели помочь ей.

-- Все уладится, вот увидите.

-- Мне иногда бывает так тошно. Так тошно. Я не хочу так жить дальше...

-- Вам не холодно? Вы не хотите переодеться?

-- Нет, спасибо.

Океан начинал шуметь: прилива не было, однако прибой становился к этому часу все настойчивее. Она подняла глаза: -- Вы живете один? -- Один.

-- Мне можно здесь остаться? -- Оставайтесь сколько хотите. -- Я больше не могу. Я не знаю, что мне делать... Она рыдала. Именно в этот момент его вновь охватила неодолимая, как он ее называл, глупость, и хотя в голове у него была полная ясность на этот счет, хотя он привык видеть, как все всегда крошится у него в руках, факт оставался фактом, и ничего не попишешь: было в нем нечто, что не желало сдавать позиции и упорно продолжало цепляться за любую соломинку надежды. Втайне он верил в возможность счастья, сокрытого в глубинах жизни: оно придет, все озарив своим светом,-- и не когда-нибудь, а именно в час наступления сумерек. Какая-то заповедная глупость сидела в нем, наивность, которую ни поражения, ни цинизм так и не смогли уничтожить: сила этой иллюзии провела его от полей сражения в Испании к партизанским отрядам Веркора и к Сьерра-Мадре на Кубе и к двум-трем женщинам, которые всегда появляются, чтобы дать вам заряд новой энергии в минуты величайшего самоотречения, тогда как все уже кажется безнадежным. И вот он сбежал на это перуанское побережье, как другие вступают в монашеский орден траппистов или отправляются кончать свой век в одной из пещер на Гималаях; он жил на краю Океана, как другие -- на краю неба: метафизика в действии, бурная и ясная одновременно, успокаивающая необъятность, которая освобождает человека от себя самого всякий раз, когда он ее созерцает. Беспредельность на расстоянии вытянутой руки, которая зализывает раны и побуждает к самоотречению. Но она была такой юной, такой растерянной, она так доверчиво смотрела на него, он же перевидал столько птиц, скончавшихся на этих дюнах, что мысль спасти хотя бы одну, самую красивую из всех, защитить, оставить ее для себя, здесь, на краю земли, и так вот удачно завершить жизнь в конце гонки в одно мгновенье вернула ему все то простодушие, которое он еще пытался скрыть под ироничной улыбкой и видом искушенного опытом человека. А ведь для этого требовалось не так уж и много. Она подняла на него умоляющий взгляд, из-за недавних слез сделавшийся еще более прозрачным, и детским голосом промолвила:

-- Я так хочу остаться здесь, ну пожалуйста.

Впрочем, ему было не привыкать: он узнал девятый вал одиночества, самый сильный, тот, что приходит издалека, из бескрайних океанских просторов: он опрокидывает каждого, кто встает у него на пути, и накрывает с головой, и швыряет на самое дно, а затем вдруг отпускает, как раз на то время, чтобы несчастный успел всплыть на поверхность и попытаться ухватиться за первую подвернувшуюся под руку соломинку. Единственное искушение, которое еще никому не удавалось побороть,-- искушение надеждой. Он покачал головой, изумляясь этому необычайному напору молодости в себе: на подступах к пятидесятилетию его случай казался ему совершенно безнадежным.

-- Оставайтесь.

Он держал ее руку в своей. Впервые он заметил, что под платьем она совершенно голая. Он открыл рот, чтобы спросить, откуда она пришла, кто она такая и что делает здесь, почему хотела умереть, почему она совсем голая под вечерним платьем, откуда это бриллиантовое ожерелье на шее, золото и изумруды на руках, но только грустно улыбнулся: очевидно, это -единственная птица, которая может объяснить ему, почему она оказалась выброшенной на эти дюны. Должно же быть какое-то объяснение, объяснение всегда есть, однако его лучше было не знать. Наука объясняет мир, психология -- людей, но надо уметь и защищаться, не дать себя провести, не лишиться последних иллюзий. Пляж, Океан и белое небо быстро заполнились рассеянным светом, а невидимое солнце давало о себе знать лишь оживавшими красками на земле и на море. Под мокрым платьем была хорошо видна ее грудь, и такая в ней чувствовалась уязвимость, такая невинность была в ее ясных глазах, слегка округленных и неподвижных, в нежности каждого движения плеч, что мир вокруг внезапно становился более легким, невесомым -- казалось, наконец-то, его можно взять на руки и нести к лучшей судьбе. "Ты неисправим, Жак Ренье",-- подумал он с издевкой, пытаясь бороться с этой потребностью защитить, которую он ощущал всем своим телом -- руками, плечами, ладонями.