— Согласна, это одна из самых ужасных историй, с которыми мне приходилось сталкиваться. И я дорого бы отдала, чтобы узнать, что на самом деле произошло в тот день.
— Тогда нас двое, — проговорил Мусандер. — Хотя Лайла созналась в убийстве, я так и не смог отделаться от ощущения, что тут что-то не так. Никаких версий у меня нет, но правда сложнее, чем кажется.
— Точно, — закивала Эрика. — Проблема в том, что Лайла отказывается говорить об этом.
— Так она согласилась с вами встретиться? — удивился Вильхельм, подаваясь вперед. — Ни за что бы не подумал!
— Да, мы с ней встречались несколько раз. Я довольно долго пыталась к ней пробиться, звонила и писала, и когда я уже почти начала терять надежду, она согласилась.
— Вот черт! Столько лет она молчала, но потом все же пошла на встречу с вами! — Журналист покачал головой, словно не веря своим ушам. — Я ведь сам раз сто пытался взять у нее интервью — и все безрезультатно.
— Да, но она все равно мне ничего не рассказывает. Мне так и не удалось выудить из нее ничего ценного.
Писательница сама слышала, с какой безнадежностью звучит ее голос.
— Расскажите, как она? Какое у нее настроение? — спросил ее собеседник.
Эрика почувствовала, что разговор начал принимать не то направление. Она ведь сама намеревалась задавать вопросы, а не наоборот! Однако женщина решила пойти навстречу новому знакомому — не только получить, но и дать.
— Она собранна. Держится спокойно. Но, кажется, ее что-то тревожит, — рассказала Фальк.
— Как на ваш взгляд — она испытывает чувство вины? За убийство? За то, что она делала с дочерью?
Гостья задумалась:
— И да, и нет. У меня не сложилось впечатления, что Лайла раскаивается — хотя она явно берет на себя ответственность за происшедшее. Это трудно объяснить. Поскольку она, строго говоря, ничего не рассказывает об этом, я могу только догадываться, и возможно, что я интерпретирую неверно, под воздействием собственных чувств.
— Да, жуткая история, — кивнул Вильхельм. — Вы были в доме?
— Да, побывала там позавчера. Там все в ужасном состоянии, ведь дом долго простоял пустой. Но даже сами стены сохранили атмосферу… и подвал…
Фальк содрогнулась от воспоминаний.
— Прекрасно понимаю, что вы имеете в виду, — кивнул Мусандер. — Трудно представить себе, как можно обращаться с собственным ребенком так, как это делал Владек. И как Лайла могла это допустить. Лично я считаю, что это делает ее не менее виноватой, чем ее муж, хотя она и жила в страхе перед тем, что он еще вытворит. Выход всегда есть, и меня не покидает мысль, что материнский инстинкт должен быть сильнее страха.
— С сыном они так не обращались. Как вы думаете, почему Петеру выпала другая доля?
— Мне так и не удалось прояснить этот вопрос. Вы наверняка читали статью, в которой я расспрашивал об этом нескольких психологов.
— Да, тех, которые считали, что из-за ненависти к женщинам Владек проявлял насилие только по отношению к членам семьи женского пола. Но это не совсем соответствует действительности. Судя по медицинской карточке, у Петера тоже были травмы. Вывих руки, глубокая резаная рана.
— Это верно, однако не идет ни в какое сравнение с тем, чему подвергалась Луиза.
— Вам известно, что стало с Петером? Мне пока не удалось напасть на его след.
— У меня это тоже не получилось. Если вам удастся выяснить его местонахождение, сообщите мне, ладно?
— А вы разве не на пенсии? — спросила Эрика и тут же поняла, какой это, по сути, нелепый вопрос. Дело Ковальских давно перестало быть для Вильхельма просто журналистским заданием — если вообще когда-то было таковым. В его взгляде читалась страстная жажда докопаться до истины, с годами превратившаяся почти что в манию. Он даже не ответил на вопрос, а продолжал говорить о Петере:
— Это просто загадка какая-то. Как вам наверняка известно, после убийства он жил у бабушки по материнской линии, и ему там было хорошо. Но когда ему было пятнадцать лет, бабушку убили во время ограбления их дома. Петер был тогда в спортивном лагере в Гётеборге. И после этого он как сквозь землю провалился.
— Может быть, он покончил с собой? — задумчиво проговорила Эрика. — Таким способом, что тело не нашли?
— Кто знает. Это стало бы еще одной трагедией этой семьи.
— Вы намекаете на смерть Луизы?
— Да, она утонула, когда жила у приемных родителей. Ее поместили не к бабушке, а в другую семью, которая, как сочли социальные работники, могла оказать ей больше поддержки после того, что ей пришлось вынести.
— Загадочная история, не так ли? — спросила Эрика, пытаясь вспомнить подробности, о которых читала.
— Да, и Луиза, и вторая девочка, воспитывавшаяся в той семье, ее ровесница, попали в водоворот — их так и не нашли. Трагический конец трагической жизни.
— Стало быть, единственная родственница, оставшаяся в живых, — сестра Лайлы, живущая в Испании?
— Да, но они с Лайлой мало общались после убийства. Я не раз пытался поговорить с ней, но она не хотела даже слышать о сестре. А Владек потерял связь со своей семьей и своим прошлым, когда решил остаться в Швеции с Лайлой.
— Такая странная смесь любви… и зла, — сказала Фальк, не находя более подходящих слов, чтобы выразить свое изумление.
У Вильхельма вдруг сделался усталый вид:
— Да уж, то, что я увидел в их гостиной и в том подвале, — самое страшное зло, какое мне доводилось видеть.
— Вы были на месте преступления?
Журналист кивнул:
— В те времена проще было попадать во всякие места, где тебе не положено было находиться. У меня были связи в полиции, так что мне разрешили прийти туда и посмотреть. Гостиная была вся залита кровью. А Лайла, судя по всему, сидела посреди всего этого, когда приехала полиция. Она тогда и бровью не повела — просто молча последовала за ними.
— А Луиза сидела на цепи в подвале, — произнесла Эрика.
— Да, она была в подвале, измученная и исхудавшая…
Женщина сглотнула, увидев перед собой эту сцену:
— Вы общались с детьми?
— Нет. Петер был слишком мал, когда все это произошло. У журналистов хватило ума оставить детей в покое. А бабушка и приемные родители защищали их от постороннего внимания.
— Как вы думаете, почему Лайла сразу призналась?
— Вариантов было немного. Когда приехала полиция, она сидела рядом с телом Владека, сжимая в руке нож. Собственно, она же сама и позвонила. И уже по телефону она сказала: «Я убила своего мужа». Кстати, это единственное, что удалось выжать из нее по поводу убийства. Она повторила эти слова во время суда, и после этого никому не удавалось пробить стену ее молчания.
— Как вы думаете, почему же тогда она согласилась разговаривать со мной? — спросила Фальк.
— Да, хороший вопрос, — проговорил Мусандер, задумчиво глядя на нее. — С полицией она вынуждена была общаться, с психологами тоже. А вот с вами она встречается совершенно добровольно.
— Может быть, ей просто хочется компании, надоело видеть вокруг одни и те же лица? — предположила Эрика, хотя и сама не верила своим словам.
— К Лайле это не относится. Тут должно быть другое объяснение. Она не сказала чего-нибудь необычного, что зацепило бы вас, никакой подсказки по поводу того, что изменилось или что произошло тогда?
Мужчина еще сильнее потянулся вперед и сидел теперь на краю своего стула.
— Ну, есть одна вещь… — Писательница поколебалась, но потом сделала глубокий вдох и рассказала про статьи, которые Ковальская хранила в своей комнате. При этом она прекрасно понимала, насколько притянуто за уши ее предположение, что это может иметь отношение к их встречам. Но Вильхельм выслушал ее с большим интересом, и в его глазах гостья увидела блеск живого ума.
— А вы не задумывались насчет момента времени? — спросил он.
— В смысле?..
— Какого числа Лайла согласилась наконец встретиться с вами?
Эрика стала рыться в памяти. Прошло около четырех месяцев, но точной даты она, конечно, не помнила. Но вдруг ее осенило: ведь это было на следующий день после дня рождения Кристины! Она назвала эту дату Мусандеру, и тот с ухмылкой поднял с пола толстую подшивку старых номеров «Бохусленской газеты». Привычной рукой он стал перелистывать их и некоторое время был занят поисками, а потом с довольным лицом пробормотал: «Угу!» и придвинул собеседнице развернутую газету. Она мысленно прокляла собственную глупость. Конечно же! Именно так все и обстоит. Осталось только выяснить, что все это значит.