честь старой Англии; затем переходил к своим родителям, перебирал свою нисходящую и восходящую родню, всех членов знакомых ему семейств, начиная с присутствующих и кончая отсутствующими.
Истощив весь этот репертуар, Скитлз провозглашал тост за всю прекрасную половину человеческого рода и за любовь вообще, дабы она «неугасимо светилась в очах наших прелестных жен и невест», за дружбу тоже вообще, дабы и она «никогда не остывала в сердцах истинных британцев», за луну, как покровительницу всех влюбленных, и за «лучезарное, животворящее солнце, которое вечно светит над нами и греет нас» (только не у нас, в Англии, и не зимою, — прибавлю я от себя).
Да, очень чувствительный и красноречивый человек был этот Скитлз. Блеск его красноречия достигал своего апогея обыкновенно в тостах, провозглашаемых им в честь «отсутствующих друзей». Хотя таких друзей у него имелось огромное количество, несмотря на это, он никогда не забывал ни одного из них. Когда являлся случай основательно выпить, Скитлз непременно вспоминал «отсутствующих друзей» и клялся с самой горячей любовью и готовностью «пожертвовать ради них жизнью»… на дне бокала. При этом он своими словоизвержениями так щедро награждал и присутствующих друзей, что у них потом целую неделю жужжало в ушах…
Вообще, его «отсутствующие друзья» страшно надоедали друзьям присутствующим. Он положительно пересаливал, распинаясь за них. Мы все, при случае, хорошо относимся к нашим друзьям, когда они отсутствуют. Но не вечно же горевать о них и превозносить их до небес!
На все есть свое время и своя мера. На юбилейных обедах или на акционерных собраниях, где всегда чувствуешь себя в приподнятом настроении, уместно вспомнить об «отсутствующих друзьях». Но Скитлз переносил свое благоговейное почитание этих друзей нередко в совсем неподходящую обстановку, причем провозглашал тосты и произносил речи, также совершенно не подходящие к этой обстановке.
Никогда не забуду, какой однажды предложил он тост и какую произнес речь на свадебном пиру. Свадьба была блестящая, многолюдная и веселая; новобрачные и все присутствующие находились в самом восторженном настроении. Завтрак кончался и все обязательные тосты были уже провозглашены. Новобрачные вскоре должны были отправиться на вокзал, чтобы совершить обычное свадебное путешествие, и мы уже подумывали, как бы пошумнее и повеселее проводить их. Но вот вдруг поднимается со своего места Скитлз с бокалом в руке и с самым похоронным выражением на лице…
Я сидел рядом с ним и, предчувствуя, что он задумал выкинуть несуразность, толкнул его под столом ногой. Но, должно быть, я ошибся и толкнул не его, потому что он даже бровью не повел. Вторично я уже не пытался сделать это, и Скитлз, со своей обычной чувствительностью, торжественно заговорил.
— Друзья мои! — начал он дрожащим от волнения голосом и с отуманенными от слез глазами, — позвольте мне сказать несколько слов. Ввиду предстоящего расставанья… Кто знает, когда мы снова встретимся?.. Перед тем как эта молодая еще невинная чета, только что взявшая на себя бремя многотрудной, полной всяческих испытаний и невзгод брачной жизни, покинет этот мирный дружеский приют, чтобы направиться навстречу горьким разочарованиям и бурным треволнениям новой, не изведанной еще ею жизни, я желал бы предложить тост…
Голос его пресекся. Передохнув и утерев катившиеся по красным щекам слезы, оратор, среди торжественного молчания слушателей, продолжал:
— Друзья! Едва ли между нами найдется хоть один человек, которому не пришлось испытать потери милого сердцу существа, отнятого беспощадною смертью или же силою неумолимых суровых условий жизни перенесенного в дальнюю страну…
В этом месте своей прочувствованной речи Скитлз испустил тяжкий вздох и на минуту закрыл платком омоченное слезами, скорбное лицо. Тетка новобрачной, недавно имевшая несчастье проводить за океан своего единственного сына, сделавшего непростительную в старой Англии «шалость», расплакалась уже навзрыд, уткнувшись носом в тарелочку с мороженым.
— Нам всем известно, эта прелестная молодая особа (при этих словах он указал бокалом, в котором искрилось шампанское, на новобрачную) несколько лет тому назад лишилась своей матери… Друзья мои, что может быть тяжелее такой утраты?
Этот патетический вопрос заставил разразиться громкими рыданиями и новобрачную. Новобрачный, тоже крайне возбужденный, хотел утешить свою молодую жену и зашептал ей на ухо что-то вроде уверения, что смерть ее матери уже случилась и что едва ли есть основание жалеть о ее переходе в лучший мир.
На это новобрачная с негодованием ответила ему, что он напрасно раньше не высказал ей своей радости по поводу смерти ее дорогой матери; тогда она, по крайней мере, не вышла бы за него замуж и не имела бы причины плакать на своем свадебном пиру.
Новобрачный отскочил от нее как ошпаренный и погрузился в глубокое раздумье. Создавшееся положение было и грустное, и смешное, и, вместе с тем, крайне неловкое. Я, до сих пор упорно смотревший в свою тарелку, чтобы не встретиться с чужим взглядом, как раз в этот критический момент невольно поднял глаза и встретился с устремленным на меня насмешливым взглядом одного собрата по перу. Результатом встречи наших взглядов было то, что мы оба неудержимо расхохотались, рискуя быть названными бессердечными и не умеющими себя вести. Между тем Скитлз, по-видимому, один из всех присутствующих, не чувствовавший ни малейшей потребности быть где угодно, только не за этим столом, откашлялся, вновь открыл шлюз своего красноречия и самоувереннее прежнего продолжал:
— Друзья! Неужели память об этой так безвременно отошедшей в вечность доброй матери нашей страдалицы-новобрачной должна остаться непрославленной на этом торжественном собрании?.. И не следует ли нам кстати помянуть добрым словом и горячей слезой всех наших дорогих матерей, отцов, братьев, сестер и иных родственников, отнятых у нас неумолимою судьбою? Да, друзья мои, мы обязаны сделать это. Поднимем же среди нашего веселья бокалы в память всех наших отсутствующих родных и друзей.
Тост был принят. Все с подобающими такому тосту вздохами и стонами, а некоторые и со слезами, опорожнили бокалы и поспешно поднялись из-за стола, чтобы привести в порядок свои расстроенные чувства и лица.
Немного спустя новобрачные уселись в экипаж. На лице молодой было написано сомнение относительно возможности счастья с таким «бессердечным чудовищем», каким оказался избранник ее сердца.
С того дня сам Скитлз сделался «отсутствующим другом» в доме этих новобрачных…
Однако довольно об этом. Возвращаюсь к главной теме настоящего очерка.
— Так вы уж постарайтесь написать мне какую-нибудь хорошенькую трогательную историю и, пожалуйста, вручите ее для набора не позже конца августа, — продолжал издатель «Еженедельника». — Необходимо, чтобы наш рождественский номер не запоздал так, как в прошлом году, когда мы могли выпустить его только в октябре и нас опередил «Клиппер». Крайне нежелательно повторение такой неприятности.
— На мой счет не беспокойтесь, — ответил я. — Мне как раз нечего делать в эти дни, и я живо справлюсь с вашим поручением. Через неделю будет готово.
Вернувшись домой, я принялся обдумывать сюжет трогательной истории, но ничего подходящего на ум не приходило. Комического — сколько угодно, хоть отбавляй. Даже голова затрещала под бурным наплывом смешных представлений и положений. Если бы для отвлечения этого ужасающего прилива я не погрузился в последний номер «Панча», нашего наиболее популярного юмористического журнала, то, право, мог бы с ума сойти.
«Нет, по-видимому, сегодня мне не удастся вызвать у себя патетического настроения, — говорил я себе, — значит, ни к чему и насиловать себя. Посмотрим, что будет дальше. Спешить особенно некуда. Времени впереди еще много. Успеется».
Я ожидал, что на меня найдет вдохновение «духа скорби и печали», но вместо того, наоборот, я, как нарочно, с каждым днем проникался все большим и большим весельем. Смешные сцены все время всплывали в моем воображении, и я мог бы наполнить ими рождественские номера всех выходящих в Лондоне юмористических изданий.
