Взгляни на пляску калама, касыде моей внемли,
Столп веры, светоч ислама, опора бедных — Али.
Божественно милосердный, я знаю, что ты скорбишь
И в сладостных кущах рая о тяжких скорбях земли.
Ты видишь, как пальцы ветра сгребают золу кострищ,
Чтоб след давнишней стоянки развеивался вдали.
Ты видишь, как здесь я плачу — ведь горько, как колоквинт,
Воспоминанье о сильных — о тех, что навек ушли.
Вот здесь веселое пламя плясало вокруг котлов,
И ярко ткани палаток в угрюмых песках цвели.
Здесь лучшие среди верных раскинули свой бивак,
Что Антару и аль-Варда отвагою превзошли.
Оружием любовались, шутили, — чтобы затем
Их трупы враг–победитель влачил в дорожной пыли.
А тот, кто выжил, сегодня — слуга безбожных владык,
Грызущих древо ислама жадней вредоносной тли.
Душа, как и тело, смертна, и худшей участи нет:
Свою погубивши душу, быть лишним грузом земли.
Али, о светильник духа, не много таких, как ты,
Но масло их не скудеет, не гаснут их фитили.
Защитник бедных и слабых, ты был коварно убит,
В твоей благовонной плоти, как розы, раны цвели.
Чтоб дух, тебя наполнявший, касался моих волос.
Всеведущим делал сердце, — я принял имя Али.
Того, что дух совершает, не может свершить никто,
По водной глади без ветра он двигает корабли.
Их было лишь восемь тысяч — которые в Андалус
Зеленое знамя веры и меч пророка несли.
Но силу несметных ратей осилил праведный дух,
Бесславно враги ислама от их мечей полегли.
Развеялась мощь Мансура, воздвигнувшего Багдад,
Как греза, отец которой — дурманный дым конопли;
Халифа, перед которым дрожал нечестивый Рум,
Карматы, дикие тюрки и франкские короли.
Поверг он тысячи тысяч, чтоб свой упрочить престол,
А время его повергло в бездонную пасть земли.
Бессильным рушится прахом вся сила земных владык,
Но зерна духовной мощи из праха царств проросли.
Подвижники веры вечно людей за собой ведут
В тот праведный путь, которым их ангелы встарь вели.
Зовите Али Мансуром, друзья, отныне меня,
Чтоб сплавил я мощь Мансура с высокой душой Али.
Я закончил чтение и после некоторой паузы попросил у Ага–хана разрешения задать ему вопрос. Тот вздохнул, собираясь с мыслями, и промолвил: «Разумеется, спрашивайте, шейх». «Прошу простить мое неразумие, но все же мне не до конца ясно, что заставляет вас, низаритов, испытывать к зинджам такую вражду, — сказал я. — Ведь у вас много общего: строгая дисциплина, иерархия, единоличный правитель… Нет ли здесь противоречия?» «Никакого, — возразил Ага–хан. — Наша вражда с ними — это извечная борьба духа и плоти, борьба того начала, которое влечет человека обратно в земную скудель, и того, которое влечет его к слиянию с Божеством. Попечения об утробе заслонили от зинджей небо. Они подчиняются власти, мы же — авторитету; они подчиняются из страха, мы же — из стремления к познанию и совершенству; они становятся рабами потому, что родились в стране рабов, мы же принимаем обет послушания добровольно. Те наши люди, которые достигли лишь низшей ступени познания, могут сложить с себя обет и вернуться в мир, да и большинство посвященных в высшее учение могут сделать это, если пожелают. Такой возможности лишены очень немногие — те, что знают самые сокровенные тайны общины, но им никто не поверяет тайны насильно, они знают, какой груз они возлагают на себя. А зинджи не просто должны быть рабами с рожденья: им вдобавок внушают, будто рабство — высшая добродетель, а стремиться стоит лишь к обогащению, которое единственно почетно. В зинджах соединились пороки буржуазного мира и пороки вашей Совдепии, поэтому противопоставлять то и другое не стоит: в порочных обществах всегда много общего. В конце концов цари зинджей достигли того, что их народ полюбил свое рабство. Мы враги, шейх, и были ими всегда, задолго до вашего появления». «Я рад. Мне не хотелось бы сознавать, что кровь ваших людей проливается лишь из почтения ко мне», — сказал я. На этом закончилась моя вторая аудиенция у Ага–хана.
Следующей нашей встречей, назначенной на другой день в тот же час в том же зале, предстояло стать последней, так как все необходимое для путешествия в страну зинджей было уже приготовлено и наутро нам следовало отправиться в путь. Достигнув реки Тигр, мы намеревались спуститься по ней до ее слияния с Евфратом — от этого слияния и образуется река Шатт–аль–Араб. Где–то в дельте последней и скрывалось государство зинджей. О готовности судов и команд, ожидавших в речной гавани, сообщил прискакавший ночью гонец. Ага–хан, казалось, не находил слов для начала разговора, но я уже догадался, что речь пойдет о пентаграмме. «Если предсказание исполнится и мы сможем вызволить пентаграмму из рук царя зинджей, то наш святой долг — вернуть ее низаритам, а точнее — вам, Ага–хан, как прямому потомку Али, — заявил я. — У меня будет лишь одна просьба к вам: разрешите мне передать пентаграмму не сразу, а по прошествии некоторого времени, так как мне потребуется ее защита». «Разумеется, дорогой шейх! — с облегчением воскликнул Ага–хан. — Мы ждали девятьсот лет, подождем и еще немного. Хотелось бы только увидеть пентаграмму до того дня, как Аллах соблаговолит положить конец моему земному пути». «Я не заставлю вас долго ждать, — заверил я Ага–хана. — Пусть ваши люди отыщут в Петербурге Великого Магистра Ордена куртуазных маньеристов Вадима Степанцова. Он квартирует в Гороховой, в доме Хлудова. Пусть они остановятся в номерах «Эльдорадо», их содержит мой старый друг купец Алексей Булатов, хоть и пьяница, но человек надежный. В знак прибытия им следует передать Магистру условное послание, где будет лишь одно слово: «Курайш». Получив его, мы поймем, что можно передать пентаграмму». «Хорошо, шейх, все будет сделано так, как вы сказали, — кивнул Ага–хан. — Боюсь, что нам больше не суждено увидеться в этом мире, и на прощание я хотел бы еще раз услышать, как вы читаете свои стихи». «Это высшая похвала из всех, которых Али Мансур удостоился в жизни», — промолвил я. Ага–хан прикрыл глаза рукой, приготовившись слушать. Я прочитал «Касыду матери»:
Захочется трусам сойти с ума, когда начнется резня.
Мать моя, праведная Фатьма, сейчас смотри на меня!
Словно измученный зноем бык, я ввергну себя в поток —
В реку сражения, где блестят сбруя, клинки, броня.
