– Не потеряйте, дядя! – предостерегла девица.

– Ваше родимое пятно на правой груди надо удалить. Из-за него ваш сожитель вас не хочет. Да и не может…

Уже в дверях я услышал вопль Гришечкина:

– А как долго жить-то буду?

– Да живи сколько хочешь! – ответил, а про себя молвил: все тридцать два – твои. А потом в ванне захлебнешься, отравленный рукой клофелинщицы.

Пошел я в блинную, где съел под сметанку и медок пару сотен штук, мог бы и больше, но официантка смотрела на меня, словно я урод какой.

– Я чемпион Европы по скоростному поеданию блинов! – информировал служительницу общепита. – У меня медаль есть. Показать?

– Лучше деньгами, – попросила официантка.

Я оплатил счет и, допивая седьмой стакан чая, глядел в стекло витрины, за которым под падающим снегом брели куда-то люди. Почти все они имели унылый вид, как, впрочем, большинство населения среднерусской равнины. Зачатые без радости, так и живут в тоске. Откуда им знать, что падающий снег – это благо? Все, что сверху происходит, – радость, а снизу – ничего хорошего. Вот поскользнется человек, шарахнется башкой об лед насмерть и если на затылок, лицом в небо, преставится – повезло, а ежели мордой в землю – вселенская неудача.

Задумался, вспомнил Гришечкина, а от него мысль волшебным клубочком повела к еще одной истории, связанной непосредственно с Иратовым.

Когда убили Алевтину Воронцову, когда она уже мертвой была разрезана скальпелем, жертвуя миру свое потомство, когда Иратов проследовал мимо палаты с новорожденным и рассмотрел розовую пятку младенца со своей фамилией, я был там же, в роли счастливого отца. Я никого не рожал, именно в драматической роли растворялся. Арсений Андреевич прошел мимо меня, и в его глазах я отчетливо разглядел жестокое сердце. Месть свершилась, казалось, торжествовал он. Я и сам совершенно не против мести, как же без нее порядку существовать, мало ли что кто-то сказанул про физиономию. Старый закон вернее нового… И вот Иратов, сам не запачкавшийся, был отомщен. Он праздновал свою свободу и избавление во всех лучших ресторанах Москвы, а я держал его ребеночка на руках, и не Петерсона сын был, а именно Иратова, новорожденная плоть пахла Арсением Андреевичем. Одна незадача ждала врачей, которые на следующее утро констатируют, что мозг младенца Иратова вследствие гипоксии и еще чего-то там вышел из строя на восемьдесят процентов. Малышу будет объявлен приговор: развитие максимум до уровня трехлетнего ребенка. А потом его передадут в специальные ясли. Родственников Алевтины Воронцовой хоть и отыскали, но те наотрез отказались брать на воспитание будущего дегенерата. Вот он, зачатый без радости…

Мальчонка Иратова был очень красив, что помогло ему выжить в первые три года коррекционных яслей. Мало кто доживал до столь почтенных лет. Совсем не добрые нянечки-воспитатели, ворующие питание, предназначенное убогим детям, глядя в глубокие черные глаза малыша, испытывали нечто вроде религиозного благоговения. А когда к трем годам у мальчишки отросли до плеч черные волосы, нянечки и вовсе стали относиться к нему как к ангелу. Черненькому ангелу. Ребеночка холили и лелеяли, насколько это возможно в таком государственном учреждении, кормили вволю, даже из дому приносили кусочки.

Маленького Иратова нарекли Иосифом в честь поэта Бродского, которого выгнали из СССР за тунеядство. Имя придумала нянечка Евдокия, которая других русских имен не знала. Совсем юной, лет шестнадцати, она приехала в столицу из Якутии и наполовину была буряткой. Ее саму не признал родной отец, второй секретарь обкома КПСС, так как Евдокия была прижита на стороне, ее зачали в яранге наспех. Молодая женщина, уже сосватанная за главного оленевода, была взята на выезде партактива силком, коммунист разорвал на ней меха и насладился национальным колоритом сполна. Так и появилась на свет Евдокия, с раскосенькими глазками, белая кожей да ладная телом. Росла среди оленей, а училась по единственной в яранге книге. И та была рукописью, которую, по преданию, забыл при изнасиловании ее родной отец. Оказывается, секретарь почитывал на досуге самиздат и настроен был на высокое. Этим «высоким» и случилась Дашка, как называла ее мать. Женившийся оленевод так и не смог принять чужое дитя, пару лет пил, а потом помер вместе со своим стадом, сраженным какой-то угрюмой болезнью. Дашка подросла и уехала от безысходности в Москву, где и нашла место нянечки в интернате для слабоумных детей на шестьдесят рублей оклада. Она неутомимо таскала детские горшки, стирала обмоченное белье, кормила с ложечки совсем маленьких – в общем, была на подхвате. У нее оставалось свободное время, которое она полностью посвящала малышу Иосифу и даже пыталась его учить говорить. Но тщетно: казалось, при ангельской внешности ребеночек был абсолютно туп и безэмоционален… Остальной персонал состоял из почти пожилых женщин с полным отсутствием образования, которые называли своих подопечных овощами, и только заведующая яслями Белла Юрьевна была дипломированной особой. Правда, подчиненные, в большинстве своем мерзкие мародерки, называли ее дипломированной сукой.

Рассиживаться на бытописании советского призорного заведения совсем не хочется, да и вряд ли нужно. Единственное, на чем можно коротко остановиться, – так это на отношениях маленького Иосифа и няньки Дашки. Когда мальчику пришло время покидать ясли, единственный выживший в группе, он прильнул к Дашиным коленям, как к родным, и сердобольная девушка разрыдалась от надвигающейся потери своего любимца. Мальчик впервые совершил эмоциональный поступок, который подтолкнул юную особу к душевным переменам. Утерев слезы, она явилась к заведующей и попросила оставить Иосифа ей, то есть усыновить захотела. На сей запрос заведующая подумала, что не только подопечные этого заведения полные идиоты, но и персонал. Ну чего с эскимоски взять!..

– Тебе самой сколько? – с легким презрением поинтересовалась заведующая.

– Месяц назад восемнадцать исполнилось.

– Ну и зачем тебе этот дегенерат? Он даже без крайней плоти родился, убогий!

– Полюбила я его всем сердцем! – простодушно объяснила Даша. – Он как цветочек – красивый и безобидный.

– А ты знаешь, что этот цветочек, когда подрастет, морду тебе станет бить? Это сейчас он как маленький волчонок – кроткий и ласковый, а в пятнадцать, когда гормоны ударят в безмозглую голову, он тебе шею сломает и даже не вспомнит!

– Зря вы так, Белла Юрьевна! – побледнела Даша. – Не все в жизни так плохо. Бывают и чудеса…

– На что жить будешь, дура? – разозлилась заведующая.

– Господь подскажет…

– Ни хера он тебе не подскажет! Потом, когда наиграешься, сдашь в интернат. Не ты первая, не ты последняя! А если влюбишься, то недалеко и придушить помеху. Была у нас такая сердобольная, взяла девку-дауна, а потом, когда у ней хахаль нарисовался и вопрос встал, либо он, либо убогая, решение было принято быстро: подушку на лицо – и при оформлении как несчастный случай пошло. Ирония судьбы в том, что убивица забеременела от своего хахаля и родила девочку с синдромом Дауна.

– Все люди разные, Белла Юрьевна. Я совсем не такая.

Чувствовала Белла Юрьевна своим профессионально очерствевшим сердцем, что девушка действительно хорошая, что есть в ней самоотверженность русских женщин из фильмов пятидесятых, а потому, совсем для себя неожиданно, подошла к Дашке и погладила по голове, а затем к немалой груди прижала:

– Ну хорошо, хорошо! Поступай, как сердце велит. Пока можешь оставаться в общежитии, работать будешь по-прежнему у нас, Иосифа можешь приводить, а мы его подкормим, и одежду получать бесплатно будет. Хорошо так?

Даша перехватила руку заведующей и принялась целовать ее:

– Спасибо, родненькая!

Белла Юрьевна руку от целований отдернула и сама скупо заплакала, отвернувшись к портрету министра здравоохранения.

Таким образом, судьба Иосифа Иратова на какое-то время была решена.

Также не стоит вдаваться в подробности тягот Даши по воспитанию убогого мальчика, как тяжела была жизнь девушки, что творилось в темной душе Иосифа. Ну, жили себе трудно, но жили…