Дядька вошел и, проигнорировав предложение Лехи позавтракать, вытащил из кармана плаща пухлый конверт с маркой «авиа» и небрежно бросил на стол.

– Здесь? – кивнул на спортивную сумку, висящую на спинке стула.

– Здесь, – подтвердил Леха.

– Твои? – повернулся к Иратову.

– Мои.

Дядька сунул Иратову визитку, взял сумку, предложил звонить, если что, и, не заглядывая внутрь, отбыл.

– Это что? – спросил Иратов, глядя на конверт.

– То, что хотел! – Леха еще по инерции нервничал, но горячая кровь прилила к ягодицам, согревая ледяные яйца. – Где мои пятнадцать?

Иратов, заглянув в конверт, нашел там пачку стодолларовых банкнот. Вот как выглядят пять тысяч долларов!.. И в тот же самый миг, как мозг осознал, что на такую сумму, умещающуюся в обычный конверт для писем, можно купить в Сочи домик со своей пальмой и персиковым деревом, – в этот самый миг его сознание будто расширилось беспредельно, словно сверхновая звезда взорвалась, и заявило душе: теперь Я могу делать все! Я ЗНАЮ ПРИКУП! Душа на такое заявление не отреагировала. Душа вообще никогда с сознанием не общалась.

– Бабки мои где? – Леха помешал иратовской эйфории забрать в плен все его существо. – Ты куда отъехал?

– Приехал! – очнулся новоиспеченный валютчик. Вытащил рубашку из штанов, снял с голого тела самодельный полиэтиленовый пояс с деньгами и бросил его Лехе: – Держи, Зыкин!

– Ты чего, мудак?!! – бармен поймал денежный пояс. – Засветишь! – и быстро запихнул деньги за батарею.

– Не паникуй!

– Не мог полторы пачки сотенных принести? Червонцами там, что ли! – злился Леха.

– И червонцы есть, и пятерки с трешками. Сам знаешь, что за стольник цеховики платят по десять рублей. Итого с пятнадцати тысяч минус полторы. Могу поменять!

– Да пошел ты в жопу, – выругался бармен. – В следующий раз чтобы стольниками было!

Иратов поднялся из-за стола и направился к выходу. Обернулся в дверях и произнес с улыбкой:

– А следующего раза не будет! – и помахал визиткой, оставленной дядькой. – Бывай, брахман! Или ты неприкасаемый?.. Мне не бабки были нужны, а конец!.. Маклер наберет тебя завтра.

Леха понимал, что ему никогда не дорасти до высших сфер, знал про себя, что мудак, в который раз расстроился на эту тему, но мысль о пятнадцати тысячах рублей в полиэтилене все же отогрела его яйца до нормального состояния… Ну и пусть мудак, зато с зыкинской дачей! А много ли мудаков за сутки пятнадцать косарей снимают за посредничество?! Не-е, я не мудак! Мудаки вон там, в метро спускаются!

В этот же день Иратов на такси подъехал к валютному магазину, вошел в него по-свойски, кивнул комитетчику, маячащему на пороге засаленным костюмом – мол, вот он я, из КГБ, – и спросил красивую продавщицу по имени Маша на прекрасном английском, где бы он мог посмотреть верхнюю одежду. Девушка, трудящаяся в валютке третий год, в ответ заулыбалась, заискрила глазами, мечтая, чтобы какой-нибудь иностранец из дипломатов рассмотрел ее получше, ведь она может быть отличной женой и матерью в Европе, но лучше в Америке, конечно! К молодому черноволосому красавцу она отнеслась как к потенциальному избраннику, надеясь, что юноша сын какого-нибудь значимого посла, и, оборотившись стопроцентной прелестью, показывала с невинным задором посетителю зимние французские костюмы, свитера финские, дубленки ирландские.

Иратов покачнулся и чудом не потерял сознание – хорошо, спиной оперся о стойку с вешалками. Он, конечно, фантазировал о том, как выглядят валютные магазины, рассматривая время от времени импортные журналы, но то, что каждая вещь, каждый кусочек самого магазина, да и продавщица-прелестница вместе с кагэбэшником станут для него немыслимой силы культурным шоком, мощным потоком эндорфинов, ожидать никак мог. Сотни баночек с дефицитной рыбой, ветчина разных сортов, соки экзотических плодов, про которые он только в приключенческих романах читал, мясной и рыбный прилавки, жвачки по шесть и двенадцать пластинок и сигареты «Мальборо» многочисленными блоками – все это кружилось в его сознании непостижимым, ирреальным миром, в который он попал, в котором он пропал…

Увидев ценник на дубленке, разглядев цифры в валюте, он посчитал, что может позволить себе купить вместо домика в Сочи всего лишь пять пусть модных, но попросту бараньих тулупов. Эта арифметика ошеломила его, вогнала в ступор от еще одного осознания, что только в одном этом магазине товара на миллионы советских рублей… Посмотрев в зеркало, Иратов нашел в нем лицо идиота. Пунцовый, с дурацкой улыбкой и глазами орангутанга из зоопарка, впервые лицезрящего корзину, полную бананов, он осознал себя неконвертируемым совком, у которого всего-то средств, чтобы купить себе в том, другом мире, куда он лишь понарошку шагнул, всего два чемодана иностранного шмотья, ну и на пожрать иностранных консервов останется.

– Нашли что-нибудь приятное для себя?

– Да, Маша. Я бы купил сок апельсиновый, бутылку шампанского и блок сигарет.

– Отлично! – Продавщица, то и дело вздергивая ресницами, укладывала продукты в полиэтиленовый пакет. – Тридцать пять долларов сорок центов! А откуда вы знаете, как меня зовут? – Это был старый, отработанный приемчик. Впрочем, с ним он никогда не срабатывал.

– Бирка на груди… А сколько стоит пакет?

– Пакеты бесплатно. Все время забываю про бирку… Давайте я пакет в пакет положу для надежности, чтобы не порвался. Вот ваше шампанское. Празднуете что-то?..

Машинально Иратов подумал, что такой пакет с рекламой сигарет можно реализовать по пять рублей за штуку, итого десять.

– Праздную.

– Здорово!

– Шампанское для вас, Маша! И вы мой праздник!

Иратов приехал к ней домой в половине двенадцатого. Огромная луна висела над Москвой… А у Маши ночью светилась кожа. Очень белая, будто мукой посыпана, мягкая и нежная… Она стонала, шептала «Алекс!», старалась попасть узкими бедрами в такт его движениям, целовалась жарко и страстно, в конце сильно кричала, и Иратову пришлось накрыть ее запекшийся от страсти рот ладонью, дабы не перебудить соседей:

– Тише, Маша! Тише!..

Утром, натянув джинсы, он пожелал проснувшейся и счастливой Маше «гуд морнинг», а потом повторил по-русски:

– Доброе утро, Маша!

– У тебя хорошее произношение! – признала девушка, нежно целуя иратовское лицо.

– Маш, да я свой, советский! Не надо по-английски! Меня Васей зовут!

Пауза…

Столько грязной ругани прокричала в его адрес прелестная Маша, сколько он даже от мужиков никогда не слышал! Под истерические вопли Иратов быстро натянул майку и, не зашнуровывая кроссовки, бросился вон. Сбегая по лестнице, ржал как конь, слыша, как вопит вслед его ночная фея, все больше удивляясь кудрявости матерных выражений. Ее крик ненависти был точно таким же, как крик страсти, – отчаянный, он проникал сквозь этажи с бетонными перекрытиями, а Арсений, молодой и удовлетворенный, прыгая через четыре ступеньки к выходу, ощутил, что жизнь прекрасна, что все счастливое только начинается и не будет ему конца!.. Последнее, что уловило ухо, было: «Я тебя, сука, сдам!» – после чего он вырвался в теплое московское утро с поливалками и запахом отцветающей сирени.

Иратов никак не мог знать, что о его приходе в валютный магазин немедленно сообщили в отдел КГБ, курирующий район Тишинки.

Сделал это лейтенант, тот самый, у которого на лице было нарисовано, что он комитетчик, со странными именем и фамилией – Фотий Прыткий.

– Наш? – поинтересовался дежурный по отделу.

– Наш, начинающий! Я наших срисовываю на раз!

– Поэтому ты, лейтенант, и в валютке! Глядишь, до дьюти-фри дорастешь!.. Может, родственники у него за границу ездят, какие-нибудь посольские? Покупка-то на большую сумму?

– Нет, копейки, – доложил Фотий Прыткий, у которого зарплата была в три раза меньше, чем стоимость покупки в долларах. – Может, и родственники… Хотя тогда они должны валюту на чеки менять… И расплачивался он стодолларовой банкнотой.