Если хотите, Яго - новая парадигма человека, плод и дух Просвещения. В Яго играет этот новый дух (une verve diabolique), - говорил Тэн. Яго предтеча "новых людей", детей зла. Как дьявол, он ловит людей на их же свойствах. Яго кипятит козленка в молоке его собственной матери, заключает Р. Моултон.
Поиск мотивов вражды Яго к Отелло, охота за мотивами, по выражению Колриджа, имеет такой же смысл, как поиск причин любви дьявола ко злу.
Его ненависть бескорыстна. Его козни - своего рода искусство. Это
какая-то утробная любовь ко злу, и зло это тем неистовее, чем чище и
выше объекты, на которые оно направлено.
Местами Яго даже говорит как Мефистофель: "Ведь я никто другой, как только критик".
Яго - физиолог, он же механик, техник, разбирающийся в мире
людей, как в мире твердых тел, уверенный, что есть законы и есть
наука, по которым можно справиться с любой индивидуальностью,
кажется, будто в личном опыте, в своих житейских делах он
предчувствует "социальную физику", механическую утопию мыслителей XVII
столетия.
Если хотите, Яго - величайшее из пророчеств Шекспира, не только предсказание грядущих Гоббса, Гельвеция или Маркса, но пророчество грядущего человеческого зломыслия, упакованного в облатку разума, симптом нового явления, которое Колридж назвал "ягоизм" ("the true Jagoism!"), не зная еще, что речь идет о наициничнейшей идеологии тоталитарной эпохи, о гитлеризме, ленинизме, сталинизме.
Отношение Яго к Отелло - не столько психология, сколько
технология, умелая работа с недобрым материалом; здесь цинична не одна
лишь задача Яго, но циничен и способ ее решения, циничен этот метод и
стиль техники и индустрии, обращенный на живого человека. Отношения к
Отелло имеют у Яго также и темп и ритм техники, процесса,
направленного на инертный материал: сперва легкие удары, затем вес
ударов прибавляется, до ошеломительных к концу.
Есть основания утверждать, что мистерийность свойственна и другим
трагедиям Шекспира. Художник такого размаха, такой силы и глубины, как
Шекспир, не мог не вывести свои сюжеты на этот высший, универсальный
уровень, обеспечивший им вечную жизнь и вечную актуальность. Тем более
что он, человек, связанный с культурными традициями средневековья, не
мог не мыслить этими категориями.
"ГАМЛЕТ"
И вот на огромной террасе Эльсинора, тянущейся от Базеля к
Кельну, раскинувшейся до песков Ньюпора, до болот Соммы, до
меловых отложений Шампани, до гранитов Эльзаса, - европейский
Гамлет глядит на миллионы призраков.
Но этот Гамлет - интеллектуалист. Он размышляет о жизни и
смерти истин. Ему служат привидениями все предметы наших
распрей, а угрызениями совести - все основы нашей славы; он
гнется под тяжестью открытий и познаний, не в силах вырвать
себя из этого не знающего границ действования. Он думает о
том, что скучно сызнова начинать минувшее, что безумно вечно
стремиться к обновлению. Он колеблется между двумя безднами,
ибо две опасности не перестанут угрожать миру: порядок и
хаос.
Валери
Кого только за истекшие века не находили в Гамлете: лишнего человека и бунтаря, выразителя духа "темных веков" и ренессансного гуманиста, цельного человека и душу, раздираемую противоречиями, вожделеющего трона и бросающего вызов мировому злу, философа-созерцателя и активиста... В мировой литературе вряд ли можно найти конкурента Гамлету по количеству интерпретаций, разве что Дон Кихот.
У Шекспира, конечно, нет роли, более насыщенной мыслями, чем
Гамлет, нет и столь продуманной и все еще недодуманной, и тем
назойливее захватывающей, а может быть, нет даже и более заботливо
украшенной... Не один Шекспир, а по крайнему счету четыре Шекспира
вложили в эту роль самые заветные сбережения: философ - сомнения,
остатки веры, поэт - мечту, драматург - интересные сцепления ситуаций,
и, наконец, актер-индивидуальность, темперамент, ту ограниченность и
теплоту жизни, которые смягчают суровую действительность слишком
глубокого замысла... Многообразная душа Гамлета есть очень сложный
поэтический феномен, и ее противоречиям мешает смущать нас не одна, а
несколько причин.
Дело в том, что Шекспир так глубоко зачерпнул... нет, не то
слово, он докопался до такой глубины... опять не то... он провидел
столь тайное, что не мог не отразить словами Гамлета безумия и хаоса
души.
В сущности, истинный Гамлет может быть только - музыкален, а все
остальное - - только стук, дребезг и холод нашего пробуждения с
музыкой в сердце.
В русской критике бесконечность интерпретаций Гамлета первым отметил И. Анненский, много размышлявший над проблемой вневременности великих творений искусства и пришедший к выводу, что бесконечными их делает "я" поэта, поэтическая глубина и незавершенность, насыщенность идеями и провиденциализм...
Иннокентий Анненский писал:
"Гамлет - ядовитейшая из поэтических проблем - пережил не один
уже век разработки, побывал и на этапах отчаяния, и не у одного
Гете... Серию критиков Гамлета открыл Полоний. Он первый считал себя
обладателем гамлетовской тайны. Хотя Гамлет прокалывает его случайно,
но зато Шекспир вполне сознательно сажает на булавку первого, кто в
дерзости своей вообразил, что он языком рынка сумеет высказать
элевсинскую тайну его близнеца.
Как ни печальна была судьба первого шекспиролога, но пророчество
никого не испугало, и Гамлет благополучно будет дурачить нас даже
сегодня.
Желанье говорить о Гамлете... в наши дни, благодаря превосходным
пособиями, легко исполнимо... Только как же, с другой стороны, и не
говорить, если человек говорит, чтобы думать, а не думать о Гамлете,
для меня по крайней мере, иногда значило бы отказаться и от мыслей об
искусстве, т. е. от жизни.
Думать о Гамлете - значит мыслить, стремиться понять мир, душу человека, смысл бытия.
Бесконечность интерпретаций Гамлета или Дон Кихота - это не только свертка идей их творцов, но и выражение настроений и мировидений интерпретаторов, срезы времени, его волны. В этом суть смыслового богатства гениальных образов, уяснить которые способствует история, время.
Гамлет - прапрадед всех литературных героев - философов в мировом искусстве, и в первую очередь - героев модернистских произведений XX века от персонажей Ибсена до Стивена Дедалуса и Леверкюна. Все великие писатели в той или иной мере ставили перед собой гамлетову дилемму, сближая искусство с мудростью и красоту - с решением кардинальных проблем бытия.
Сильный и слабый Гамлет, решительный и безвольный Гамлет, ясный и загадочный Гамлет, идеальный человек и ubermensch, воин и судья, спасающий народ от "чумы"... Дж. Браун так описывает Гамлета - М. Ивенса:
Его датчанин был человек действия, профессиональный легионер. Он
порвал с традицией тех бледнолицых невротиков, тех печальных юнговских
людей, которые в хандре слонялись по дворцу, лия слезы о недостатке у
них воли и копаясь в своем подсознании.
У Гамлета - Лоренса Оливье "страсть правила интеллектом, силы характера было больше, чем силы ума". Гамлет - Оливье - не лирик, а воитель, готовый "разорвать дядю пополам раньше, чем Призрак успел объявить об отравлении". Время жаждало героя, и искусство возвращало ему его.
На смену чувствительному, невротическому антигерою 20-х годов
пришел человек действия. Этот возвращающийся герой, человек, который
знает себя и определен в своих желаниях, - антитеза Пруфроку Элиота.
"Гамлет" Гатри и Бергмана был спектаклем об участи интеллигента в фашистском государстве. Гамлет-Гиннесс - уголоватый, некрасивый и растерянный человек - недоуменно вглядывался в мир, не в силах поверить, что век способен "вывихнуться" до такой степени. Он просто не мог постичь безграничность зла и оставался способен лишь на горькое проклятье этому миру.
