В 1978 году у меня завелось немножко денег, и я смогла внести аванс за аренду одноэтажного домика на Восточной Десятой улице. Когда-то его занимал салон красоты, но теперь помещение было абсолютно пустым, если не считать трех белых вентиляторов на потолке и нескольких складных стульев. Мой брат Тодд взялся руководить ремонтом. Мы побелили стены, натерли деревянные полы воском. Благодаря двум широким потолочным окнам зал был залит светом. Я поставила под окнами ломберный столик и несколько дней просидела за ним, попивая кофе из соседней кулинарии и планируя следующий этап. Требовалось где-то найти деньги на новый унитаз, кофемашину и несколько ярдов белого муслина для штор. Эти практические соображения обычно заглушала музыка моей фантазии.
В конце концов мне пришлось забросить мое кафе. Двумя годами раньше я познакомилась в Детройте с музыкантом Фредом Соником Смитом. Эта неожиданная встреча мало-помалу изменила ход моей жизни. Страсть к Фреду заполнила собой все: мои стихи, мои песни, мое сердце. Мы влачили параллельное существование, мотаясь между Нью-Йорком и Детройтом, краткие свидания непременно заканчивались мучительной разлукой. И вот, когда я прикидывала, где поставить мойку и кофемашину, Фред взмолился, чтобы я перебралась к нему в Детройт. Я почувствовала: нет ничего важнее, чем соединиться с любимым, с человеком, за которого мне суждено выйти замуж. Попрощавшись с Нью-Йорком и связанными с ним устремлениями, я упаковала самое дорогое, а все остальное бросила, заодно пожертвовав авансовым платежом и своим кафе. Я не печалилась. Я удовлетворилась часами, которые провела одна, прихлебывая кофе за ломберным столиком, купаясь в лучезарном сиянии своей мечты о кафе.
За несколько месяцев до первой годовщины нашей свадьбы Фред сказал: если я пообещаю родить ему ребенка, он вначале отвезет меня в любой уголок планеты. Я, не колеблясь, выбрала Сен-Лоран-дю-Марони, приграничный город на северо-западе Французской Гвианы, на Атлантическом побережье Южной Америки. Мне давно хотелось увидеть руины французской исправительной колонии, куда когда-то доставляли по морю закоренелых преступников прежде, чем этапировать на Чертов остров. В “Дневнике вора” Жан Жене описывал Сен-Лоран как священное место, а об узниках колонии говорил с чувством религиозной сопричастности. В “Дневнике” описывается иерархия нерушимой склонности к преступлениям, мужественной святости, высшее проявление которой ковалось на чудовищных окраинах Французской Гвианы. Жене ступил было на лестницу, которая должна была привести его в круг этих узников: школа для малолетних правонарушителей, мелкие кражи, три судимости; но, когда приговор был вынесен, тюрьму, внушавшую ему такое благоговение, уже закрыли, сочтя бесчеловечной, а последних уцелевших каторжников этапировали во Францию. Жене мотал срок во Френской тюрьме, горько сожалея, что никогда уже не достигнет величия, о котором мечтал. В отчаянии он написал: “Мне ампутировали мою дурную славу”.
Жене слишком поздно оказался за решеткой, чтобы вступить в братство, которое обессмертил в своих книгах. Тюремные ворота захлопнулись перед его носом, и он остался на улице, словно хромой мальчик из Гамельна, которого не впустили в детский рай, потому что он пришел слишком поздно.
Поговаривали, что семидесятилетний Жене нездоров и, скорее всего, никогда уже не соберется в Сен-Лоран. Меня осенила идея – привезти ему землю и камни Сен-Лорана. Фред, хотя его часто забавляли мои донкихотские затеи, не стал подтрунивать над этой командировкой, в которую я сама себя отрядила. Согласился без пререканий. Я написала Уильяму Берроузу, с которым познакомилась, когда мне было двадцать с небольшим. Уильям близко общался с Жене и сам был не чужд романтических порывов. Он пообещал, что, когда придет время, поможет мне вручить камни адресату.
Готовясь к поездке, мы с Фредом просиживали целые дни в детройтской публичной библиотеке: изучали историю Суринама и Французской Гвианы. Предвкушали, как станем исследовать места, где никогда еще не бывали. Наметили первые этапы путешествия. Попасть в точку назначения мы могли только одним путем: долететь до Майами и пересесть на самолет местной авиакомпании, следовавший в Суринам через Барбадос, Гренаду и Гаити. Уже на месте выяснить, как попасть из столицы в речной порт, а там нанять лодку, чтобы переплыть реку Марони и оказаться во Французской Гвиане. До глубокой ночи продумывали наше путешествие. Фред купил карты, одежду цвета хаки, дорожные чеки и компас, остриг свои длинные прямые волосы. Купил, помимо всего прочего, французский словарь. Если уж Фред загорался какой-то идеей, то изучал ее во всех возможных ракурсах. Но книги Жана Жене читать не стал. Предоставил это дело мне.
И вот, однажды в воскресенье, мы с Фредом вылетели в Майами и остановились на две ночи в придорожном мотеле “У мистера Тони”, в номере с низким потолком и маленьким черно-белым телевизором, который был привинчен к стене высоко-высоко и включался, если опустить в прорезь двадцать пять центов. Мы ели красную фасоль и желтый рис в Маленькой Гаване, съездили в “Мир крокодилов”. Эта краткая остановка помогла адаптироваться к жгучему зною, который ожидал нас впереди. Перелет оказался затяжным процессом: на Гренаде и Гаити всех пассажиров попросили покинуть самолет, пока таможенники искали в трюме контрабанду. Наконец, на рассвете мы приземлились в Суринаме. Горстка молодых солдат с автоматами ожидала на летном поле, а нас тем временем, как овец, загнали в автобус и отвезли в гостиницу, за безопасность которой власти ручались. Приближалась первая годовщина переворота в Суринаме, произошедшего 25 февраля 1980 года, когда военные свергли демократическое правительство. То есть годовщина переворота всего на несколько дней опережала годовщину нашей свадьбы. Мы оказались единственными американцами в городе. Власти заверяли, что мы под их надежной защитой.
Несколько дней мы, клонясь к земле от зноя, прожили в Парамарибо, суринамской столице. Затем гид отвез нас за сто пятьдесят километров в город Альбина на западном берегу реки Марони, по которой проходит граница с Французской Гвианой. По розовому небу разбегались прожилки молний. Наш гид отыскал мальчика, который согласился перевезти нас через Марони на пироге – длинном каноэ, выдолбленном из дерева. Управиться с нашим багажом, упакованным рационально, было несложно. Отплыли мы под моросящим дождем, который вскоре перешел в тропический ливень. Мальчик дал мне зонтик и предостерег, что не следует опускать руки в воду за борт низко сидящей пироги. И я вдруг заметила, что река кишит малюсенькими черными рыбешками. Пираньи! Я вмиг отдернула руку, а мальчик засмеялся.
Примерно через час мальчик высадил нас у глинистой насыпи. Выволок пирогу на берег и присоединился к нескольким рабочим, которые укрывались под черным куском брезента на четырех деревянных столбиках. Наверно, их развеселило наше замешательство. Они показали нам, где главное шоссе. Когда мы с трудом взбирались по скользкому склону холма, ритмы калипсо из их бумбокса – а звучала тогда “Soca Dance”, песня Майти Суоллоу – почти утонули в шуме настырного дождя. Промокшие до нитки, мы трюхали по безлюдным улицам и наконец укрылись в баре – похоже, в единственном на весь город. Бармен налил мне кофе. Фред заказал пиво. Двое мужчин пили кальвадос. День тянулся неспешно. Я успела выпить несколько чашек кофе, пока Фред на ломаном французском и английском беседовал с загорелым до черноты субъектом, который заведовал черепашьим заповедником неподалеку. Когда дождь поутих, появился хозяин местной гостиницы и предложил свои услуги. Потом за нашим багажом пришел его двойник – только помоложе и помрачнее. Мы последовали за ним по раскисшей от дождя тропе под гору, в наше новое жилище. Мы ничего не бронировали, но номер нас дожидался.
