Что именно в дискуссиях прошлых десятилетий породило всеобщую тоску по культуре спора? Политические ярлыки вместо аргументов, крепкие слова вместо фактов, публичное доносительство в булгаринском духе, спор на уничтожение людей вместо развенчивания ложных идей, требование служебных, а то и судебных расправ — все это было в чести, и не дай бог, чтобы повторилось такое время. У иных авторов и ныне прорывается «старая добрая» манера — что поделаешь, нелегко избавиться от привычки всей жизни. Но, в общем, сегодня разносный стиль не в моде: редакторы знают, что он скорее отвращает читателей, чем привлекает. Место грубой брани занимают более современные приемы.

Один автор недавно попытался создать впечатление, будто «Новый мир» Твардовского и «Новый мир», печатавший «мемуары» Брежнева, — это чуть ли не одно и то же. Скажете, слишком примитивно, не поверят? Но больше половины нынешних подписчиков «Нового мира» не выписывали этот журнал еще два года назад, а подписчики «Нового мира» Твардовского едва ли составляют десять процентов нынешних. Да и не к читателям «Нового мира» обращено это сочинение. Кто–нибудь поверит.

Несколько публицистов, словно сговорившись, принялись твердить день за днем, будто нынешние лидеры экономической науки были советниками властей застойного времени — они–де и повинны в наших бедах. Любой серьезный экономист знает, что советниками были совсем другие, да и не слушали в те времена ученых советников. Но большинство читателей, чей интерес к политике и экономике разбудила лишь перестройка, лет пять назад и не слыхивали таких имен. Они могут поверить, что нынешнее положение в академической иерархии досталось этим ученым еще в застойное время.

Вместо громких разносов пришло хладнокровное вранье. Вот я и задумался: если один автор вежливо распространяет недостоверную информацию, а другой грубо называет это враньем — кто из них заслуживает модного упрека в недостаточной культуре дискуссии? И позволительно ли, отвечая на вранье, хоть как–нибудь выказывать те эмоции, которых оно заслуживает?

Не забудем и обстановку, в какой встают перед нами эти вопросы. Еще не подсчитаны — для начала хотя бы с точностью до миллионов — жертвы беззаконий. Еще не всем реабилитированным или их семьям возвращены полностью их законные права. Еще не все беззаконно наказанные реабилитированы, и немалая работа предстоит комиссии Политбюро. Еще не все архивы открыты для свободного исследования, да и не забудем, что открыть архивы совсем не то, что открыть вещевой склад: на поиски ценностей в архиве нужны годы и годы. Еще не написан хотя бы один правдивый учебник по истории партии после череды неправдивых. Еще едва начато издание трудов запрещенных прежде мыслителей, едва начал приоткрываться народу целый пласт украденной у него духовной жизни. Еще не установлен ни один памятник жертвам репрессий.

После десятилетий дезинформации нужны, во всяком случае, годы восстановления и восприятия правдивой информации. Но и это — только начало. Узнать утаенные факты истории — это даже не полдела. Гораздо важнее и сложнее — осмыслить новые факты. Именно перед этой задачей отступила первая волна критики сталинщины после XX съезда. Именно к вопросам, впервые поставленным более тридцати лет назад, пришлось нам вернуться сегодня. И уже при первых шагах воссоздания подлинной истории слышны призывы остановиться якобы во имя спасения наших идеалов и принципов. Под флагом призывов к достоверности требуют установить «берега гласности». Сами при этом ни минуты не заботятся о достоверности. Тем не менее велика ответственность тех критиков сталинизма, которые действительно допускают небрежность в обращении с исторической правдой. Есть ли примеры тому?

Начнем с поправки, появившейся в первом номере журнала «Наука и жизнь» за 1989 год, по поводу публикации большой, на четыре номера, работы Александра Ципко. Вот полный текст поправки: «В № 11 1988 г., в статье «Истоки сталинизма», вместо слова «термидор» везде следует читать «брюмер». «Опечатка» редкого масштаба: спутать брюмер с термидором во Франции — примерно то же, что спутать, скажем, октябрь семнадцатого с манифестом семнадцатого октября в России. Ведь переворот 18 брюмера сверг ту власть, которую утвердил термидор. Характер ошибки таков, что механическая замена одного слова другим просто невозможна: смысл должен был измениться в корне. Что же это за текст, в котором говорилось «термидор», а теперь «во всех случаях» следует читать «брюмер»? Вот для примера абзац из статьи А. Ципко:

«Складывается ощущение, что многие пищущие о Сталине и о тридцатых годах начисто утратили здравый смысл, чувство реальности. Иначе как можно было додуматься до модной ныне мысли о термидоре Сталина, о его контрреволюционном перевороте в конце двадцатых годов? О том, что история и идеология, рожденные в октябре 1917 года, умерли в 1929 году, что «великий перелом» этих лет был возвратом к дореволюционной России».

С этим можно согласиться. Сталин действительно не совершал классического контрреволюционного переворота. Хотя сталинщина убила больше революционеров, чем любой термидор, все же сталинизм не термидорианство, это новое и более сложное явление, его не определить посредством старых ярлыков. Это настолько очевидно, что при такой констатации А. Ципко был вправе пренебречь доказательствами — что он и сделал. Но поправка в корне меняет суть дела. Теперь опровергается не термидорианство, а бонапартизм Сталина. Не открытая расправа контрреволюционеров с революционерами, а присвоение побед революции одним человеком в целях установления личной власти. Выходит, А. Ципко полагает, что Сталин ничего подобного не делал? Но справедливость такой точки зрения по меньшей мере не очевидна. Тут уж доказательства необходимы. Конечно, Сталин не прямое повторение Бонапарта, но элементы бонапартизма в его политике просматриваются довольно легко. Отделаться бездоказательным отрицанием здесь нельзя. Что ж, автору повезло, он обнаружил ошибку, когда в журнале прошли только две части статьи из четырех, вместе с поправкой можно было уточнить концепцию, дать недостающие доказательства… Не ищите: не дал. Даже не упомянул о поправке в завершающих частях статьи, будто ничего и не случилось.

Математик не может, увидев ошибку в решении задачи, сменить плюс на минус, не меняя ничего другого: должен измениться и ответ. Историк пока может. Вот такая «культура» дискуссии тревожит больше, чем непарламентские выражения. Конечно, поправка — частный эпизод. Он выдает лишь то, что выдает арбузная корка, на которой поскользнется не всякий, а только тот, кто спешит. Куда же спешил автор?

Я не ставлю перед собой задачу обсудить все идеи, в том числе весьма интересные, высказанные в статье А. Ципко: тут потребовался бы разговор долгий, скорее всего неподъемный для публикации в литературно–художественном журнале. Статья А. Ципко полезна уже тем, что стимулирует такой разговор. Но не могу пройти мимо тех утверждений, которые способны скомпрометировать и самую верную концепцию.

А. Ципко начинает с правильной, в общем, на мой взгляд, постановки вопроса «о доктринальных причинах наших неудач в социалистическом строительстве». Действительно, нельзя понять причины деформации революционной доктрины, не присмотревшись более пристально к самой доктрине, как нельзя познать болезнь, не исследовав, какие сбои в генетической программе здоровой клетки делают ее уязвимой для злокачественного перерождения.

Мысль понятная, хотя вряд ли она высказана впервые именно в статье А. Ципко. В сущности, так подходил к проблеме уже Ф. М. Достоевский («Бесы»), да и он, пожалуй, не был первым. В наше время весьма удачную, на мой взгляд, методологию подобного исследования революционной доктрины (как и почему могут возобладать либо здоровые начала, либо больные) предложил Г. Водолазов. Можно только пожалеть, что его книга «От Чернышевского к Плеханову», бог весть каким чудом изданная в Москве еще в шестидесятые годы (правда, ничтожным тиражом), выпала из научного оборота в наши дни — именно сейчас она очень ко двору.