Нельзя не согласиться, что никогда романтизм не являлся в таком лучезарном и чистом свете своей духовной сущности, как в этих словах величайшего из мудрецов классической древности… Но все это показывает только глубокость эллинского духа, часто в созерцаниях своих опережавшего самого себя, и не только не противоречит, но еще подтверждает истину, что пафос к красоте составлял высшую сторону жизни греков. А богиня красоты, – как мы уже заметили выше, – сопровождалась у них любовью и желанием… Чувство красоты, как только красоты, а не красоты и души вместе, не есть еще высшее проявление романтизма. Женщина существовала для грека в той только мере, в какой была она прекрасна, и ее назначение было – удовлетворять чувству изящного сладострастия. Самая стыдливость ее служила к усилению страстного упоения мужчины. Елена «Илиады» – представительница греческой женщины: и боги и смертные иногда называют ее бесстыдною и презренною, но ей покровительствует сама Киприда и собственною рукою возводит ее на ложе Александра боговидного, позорно бежавшего с поля битвы; за нее сражаются цари и народы, гибнет Троя и пылает Илион – священная обитель царственного старца Приама… В пьесах, так превосходно переведенных Батюшковым из греческой антологии, можно видеть характер отношений любящихся, как, например, в этой эпиграмме:
Свершилось: Никагор и пламенный Эрот За чашей вакховой Аглаю победили… О, радость! Здесь они сей пояс разрешили, Стыдливости девической оплот. Вы видите: кругом рассеяны небрежно Одежды пышные надменной красоты, Покровы легкие из дымки белоснежной, И обувь стройная, и свежие цветы: Здесь все развалины роскошного убора, Свидетели любви и счастья Никагора! В этой пьеске схвачена вся сущность романтизма по греческому воззрению: это – изящное, проникнутое грациею наслаждение. Здесь женщина – только красота, и больше ничего; здесь любовь – минута поэтического, страстного упоения, и больше ничего. Страсть насытилась – и сердце летит к новым предметам красоты. Грек обожал красоту, – и всякая прекрасная женщина имела право на его обожание. Грек был верен красоте и женщине, но не этой красоте или этой женщине. Когда женщина лишалась блеска своей красоты, она теряла, вместе с ним, и сердце любившего ее. И если грек ценил ее и в осень дней ее, то все же оставаясь верным своему воззрению на любовь, как на изящное наслаждение: Тебе ль оплакивать утрату юных дней? Ты в красоте не изменилась, И для любви моей От времени еще прелестнее явилась… Твой друг не дорожит неопытной красой, Незрелой в таинствах любовного искусства: Без жизни взор ее стыдливый и немой, И робкий поцелуй без чувства. Но ты, владычица любви, Ты страсть вдохнешь и в мертвый камень; И в осень дней твоих не погасает пламень, Текущий с жизнию в крови… Сколько страсти и задушевной грации в этой эпиграмме; В Лаисе нравится улыбка на устах, Ее пленительны для сердца разговоры; Но мне милей ее потупленные взоры И слезы горести внезапной на очах. Я в сумерки, вчера, одушевленный страстью, У ног ее любви все клятвы повторял, И с поцелуем, к сладострастью На ложе роскоши тихонько увлекал… Я таял, и Лаиса млела… Но вдруг уныла, побледнела, И слезы градом из очей! Смущенный, я прижал ее к груди моей: «Что сделалось, скажи, что сделалось с тобою?» — Спокойна, ничего, бессмертными клянусь! Я мыслию была встревожена одною: Вы все обманчивы, и я… тебя страшусь. Романтическая лира Эллады умела воспевать не одно только счастие любви, как страстное и изящное наслаждение, и не одну муку неразделенной страсти: она умела плакать еще и над урною милого праха, и элегия – этот ультраромантический род поэзии – был создан ею же, светлого музою Эллады. Когда от страстно любящего сердца смерть отнимала предмет любви прежде, чем жизнь отнимала любовь, – грек умел любить скорбною памятью сердца: В обители ничтожества унылой, О незабвенная! прими потоки слез, И вопль отчаянья над хладною могилой, И горсть, как ты, минутных роз. Ах, тщетно все! из вечной сени Ничем не призовем твоей прискорбной тени; Добычу не отдаст завистливый Аид. Здесь онемение; все хладно, все молчит; Надгробный факел мой лишь мраки освещает… Что, что вы сделали, властители небес? Скажите, что краса так рано погибает? Но ты, о мать земля! с сей данью горьких слез, Прими почившую, поблекший цвет весенний, Прими, и успокой в гостеприимной сени! Но примеры романтизма греческого не в одной только сфере любви. «Илиада» усеяна ими. Вспомните Ахиллеса, В сердце питавшего скорбь о красноопоясанной деве, Силой Атрида отъятой. Когда уводят от него Бризеиду, страшный силою и могуществом герой - Бросил друзей Ахиллес, и далеко от всех, одинокий, Сел у пучины седой и, взирая на понт темиоводный, Руки в слезах простирал, умоляя любезную матерь. Эта сила, эта мощь, которая скорбит и плачет о нанесенной сердцу ране, вместо того чтоб страшно мстить за нее, – что же это такое, если не романтизм? А тень несчастливца Патрокла, явившаяся Ахиллу во сне? Только Пелид на брегу неумолкно шумящего моря Тяжко стенящий лежал, окруженный толпой мирмидонян, Ниц на поляне, где волны лишь шумные билися в берег. Там над Пелидом сон, сердечных тревог укротитель, Сладкий разлился: герой истомил благородные члены, Гектора быстро гоня пред высокой стеной Илиона. Там Ахиллесу явилась душа несчастливца Патрокла, Призрак, величием с ним и очами прекрасными сходный; Та ж и одежда и голос тот самый, сердцу знакомый… Тень Патрокла умоляет Ахилла о погребении и о том еще, когда придет час Ахилла, то чтоб кости их покоились в одной урне… Ахилл отвечает возлюбленной тени радостною готовностию совершить ее «заветы крепкие» и молит ее приблизиться к нему для дружного объятия… Рек, и жадные руки любимца обнять распростер он; Тщетно: душа Менетида, пак облако дыма, сквозь землю С воем ушла. И вскочил Ахилл, пораженный виденьем, И руками всплеснул, и печальный так говорил он: «Боги! так подлинно есть и в Аидовом доме подземном Дух человека и образ, но он совершенно бесплодный! Целую ночь, я видел, душа несчастливца Патрокла Все надо мною стояла, стенающий, плачущий призрак; Все мне заветы твердила, ему совершенно подобясь!» |
