Но никто его не услышал, ибо не пожелал услышать.
Наконец, ему удалось оказаться рядом с жертвой мордобоя. Он разглядел жуткие синяки под глазами и зарёванные глаза, которые она инстинктивно закрыла от безысходного первобытного ужаса. Стояла, не обороняясь, и дрожала, прощаясь с жизнью. Семён схватил её за руку, изловчился и рубанул верзилу носком туфля в божий дар, после чего, воспользовавшись возникшей суетой, потянул белое платьице сквозь кусты зеленой изгороди в ночную темноту знакомого парка.
Девчёнка бежала за ним, непрестанно спотыкаясь и падая. И он поднимал её снова и снова, встряхивал, волок дальше, натыкаясь на кусты сирени.
Позади ревела обезумевшая толпа. Гром десятков голосов, слившийся в грозовое гудение, в страшное единогласное сопение стада, возбуждённого малахольным бугаём и мчащегося, осатанев, не повинуясь пастуху, не разбирая дороги…
Вскоре их догнали и, не обращая на Семёна никакого внимания, словно его и не было в наличии, словно он не колошматил направо и налево, словно и не орал, срывая голос, набросились на белую блузочку, сорвали лёгкую ткань, повалили свою добычу на траву, тяжело сопя, содрали трусики и столпились, оттпихивая друг друга, над ещё не загаженными белыми грудками, над ещё не осквернёнными девичьими бёдрами.
Она дрожала в ожидании последней мерзкой минуты, и всё же нашлась в ней упругая отчаянная сила, которая вырвала её из цепких потных рук, но, поднявшись на ноги, нужно было бежать хоть куда, а лучше на свет божий… Ибо всё ещё было против неё, и даже звёзды не осветили ей путь, и даже сирень немилосердно хлестала её по заплёванному лицу, по закрытым от ужаса и стыда глазам, — словно ей мало ещё досталось полученных мучений…
Наконец, Семён, пробивая дорогу сквозь кусты и куртины высоких цветов, вытащил её на аллею, и они остановились у парковой скамьи, зная, что погоня вот–вот настигнет их, но сил продолжать жуткий кросс уже не оставалось.
— Ты только не беги! Не беги, а то они убьют, если будем убегать, — просил Сёма. Девчёнка молчала. Молчало опозоренное розовое тело.
— Всё будет хорошо, вот–вот милиция нам поможет. Только не беги, когда они нас усекут…
Через мгновение их нашли, а ещё через секунду у скамьи снова кипело море человеческое, но при свете фонарей никто не отваживался её насиловать и убивать, только мерзко хохотали, разглядывая её наготу.
Семён снял пиджак и накинул ей на вздрагивающие плечи. Блондинистый мужик забрался на скамью и начал усовещать толпу, прямо–таки упрашивая нахальных переростков.
— Ребята! Разве же так воспитывают? Будто вы не комсомольцы… разве так прививают здоровый советский вкус, что же вы творите, ироды? — Обращался наивный человек. — Ведь это преступление! Это — дикость!..
Семён узнал инженера, с которым познакомился в очереди за пивом. В тот же миг инженера–оратора дёрнули за штаны, он пошатнулся и упал в толпу, хватаясь за потные смердючие шеи, прямиком на чью–то финку, тихо ойкнув, чем отвлёк внимание хулиганов, бросившихся врассыпную от его бездыханного тела.
Серба схватил девчёнку за руку, и они снова куда–то побежали. И снова несколько мужиков неслись за ними по пятам.
Пошли густые кусты, за которыми уже и рукой подать до забора, парк только считался парком, а фактически небольшой, метров двести на двести, садик. Сенька знал в нём каждый прут забора. У забора, вытирая окровавленное лицо подолом изорванного синего платья, каким–то чудом оказалась вторая жертва воспитательной погони.
Позади, в десятке метров кто–то кричал:
— Бей стиляг, спасай Россию!
— Сюда! — скомандовал Семён, оттягивая отполированный годами мальчишечьего лазания прут.
— Лезьте же! — Приказывал и умолял Семён, но они лишь бессильно прислонились к копьям ограды.
Наконец, трое преследуемых протиснулись в открывшийся лаз, и вот уже Сенька поставил прут на место. Дальше забежать за корпус Дворца Строителей, а затем растаять в кустах, ведущих к трамвайной остановке, было делом несложной техники. Гул преследования стих.
Кое–как успокоившись, стали втроем собирать лохмотья одежды, чтобы как–то прикрыть тела юных нигилисток. Сенька снял рубашку и девчёнка, лишившаяся платья, приняла приемлемый вид. Кофточку на её подруге, к счастью, удалось скрепить какими–то шпильками, вынутыми из причесок.
За оградой текла улица, и на ней, как океанский лайнер, светился сотней фонарей и окон Дворец Строителей. Через проезжую часть улицы бежали два милиционера и стайка дружинников. Прямо им на руки передал Семён тело потерявшей сознание девчёнки и в то же мгновение получил солидный удар в бок от другого стража порядка. К счастью, о нём в суматохе тотчас забыли, а то бы не избежать привода и разборки.
Когда он пришёл в себя, вокруг уже никого не было, зато весь парк наполнился милицейскими свистками. Семён посчитал за лучшее выйти на к освещённому входу в очаг культуры и смешаться с возбуждёнными гражданами.
На площади перед Дворцом шумела толпа. Несколько милицейских машин и одна «Скорая» толпились у колоннады главного входа. По парадным ступеням пронесли в санитарную машину блондинистого инженера, и вот уже за поворотом улицы победно взвыла сирена «Скорой» и исчез красный крест её прожектора.
Толпа бесилась и неумолимо требовала выдать ей на расправу стиляг, праведно возмущённая, бросала камни в окна Дворца. Далеко за полночь разошлись последние комсомольцы, милиция забрала до утра на охлаждение наиболее откровенных хулиганов, и Сёма побрёл домой. Но ещё несколько часов бесцельно шагал по тёмным ночным улицам Запорожья и с тяжёлой, невыспавшейся головой отправился утром на работу.
В цехе никому не решился рассказать о ночных событиях, настолько диким всё казалось. До вчерашнего дня Сенька наивно полагал, что борьба со стилягами отгремела года три–четыре тому назад, до фестиваля. Оказывается, нельзя судить о всём Эсэсэсэр по Москве. На берегах Днепра, выходит, страсти кипят те ещё. Был порыв поделиться с Краминовым, но, к счастью, парторга не нашёл.
Но через пару дней Сёма не выдержал и после смены поехал трамваем прямиком в Дворец Строителей. Там он легко разыскал комнату с табличкой «Штаб народной дружины» и решительно толкнул дверь.
За столом, покрытым непременной красной застилкой и заваленному пожелтевшими политическими брошюрами и газетами, сидело четверо мужчин, вернее, парней.
Один из них, бледный и худющий словно цыган, с аскетичным лицом, вопросительно взглянул на Семёна. Этого цыганоида Сеня узнал, — то был Кирпичёв, они учились когда–то вместе в шестом классе. Как звали «Кирпича», Семён не помнил.
Сидящие нахально уставились на пришельца, и ему надо было что–нибудь сказать.
— Я, собственно, имею отношение к тем девчатам, которых вчера чуть не убили, — громко, почти крича, сказал Семён, а вышло тихо, словно прошептал.
— Я же говорил, Дима, — обратился к «Кирпичу» рыжеватый увалень, — что сегодня за этими стилягами–сцыкухами ещё не один гость пожалует…
— Мне знакомо твоё лицо, парень, — внимательно присматриваясь, громко размышлял, стараясь правильно говорить по–русски, Кирпичёв, — не заметали ли тебя этим летом наши патрули? Прывуды имеешь?..
— Нет, не задерживали, — разочаровал «Кирпича» Семён, раздражаясь, — просто мы с тобой когда–то вместе учились в третьей школе…
— А, вспомнил! Серба, кажись? Как же, как же. Давненько дело было, — засмеялся Кирпичёв. — Ты как–то предложил на лысине глуховатого географа тихонечко написать химическим карандашом «Антарктида». Ну и нахохотались мы тогда… Знаете, товарищи, у нас географ был — доходяга, так он во время опроса учащихся порой засыпал…
— Ладно, как–нибудь в другой раз про школьные дела доскажешь. Не забудь вспомнить, что тебя «Кирпичом» дразнили, — прервал его Семён. — Я хочу узнать адрес девчёнки, той, что рыжая. Она мне ключ от квартиры сунула вчера, когда за ней гнались…
И для подтверждения своей импровизации позвенел ключами в кармане брюк.
