Вторую ночь город обстреливался с Правого берега вражескими минометами и артиллерией. Утром вся главная улица — Карла Либкнехта — была усеяна осколками стекла. Грабеж магазинов почти прекратился после вмешательства военных патрулей. Вчера одна женщина была прилюдно застрелена прямо на выходе из разграбленного магазина. Говорят, что комендант города, о котором до того никто ничего слыхом не слыхал, написал на обёрточной бумаге от руки приказ с предупреждением, что за грабеж — расстрел на месте. Такой приказ видели в центре, на двери «Люкса». Подпись была — Комаров. Хотя Комаров — 1‑й секретарь горкома, а никакой не комендант. Люди, встречавшиеся на улицах, были встревожены и обеспокоены, а попадались и такие, что посмеивались…
Днём, выйдя добыть хлеба и молока, Анна встретила хорошую знакомую Мотю. Мотя тащила две тяжеленные сумки на тележке из переделанной детской коляски.
— Здравствуй, Мотя! — Обозвалась Анна. — Откуда и куда?
— Да вот с Южного вокзала домой вертаюсь… — охотно остановилась потная и уставшая Мотя.
Оказалось, что она с семьей соседей решили несколько дней тому эвакуироваться. Собрали барахло, что поценнее, и подались на Южный вокзал. Но там, на привокзальной площади, битком набитой отъезжающими с котомками, узлами, чемоданами, мешками, и всякой хозяйственной утварью выяснилось, что никто никого не эвакуирует.
Военный комендант вокзала объявил, что вагонов для гражданского населения не будет, потому что комендатура занимается только формированием и отправкой воинских эшелонов для эвакуации военной техники и оборудования важных заводов, а также раненых.
А ведь август, самые жаркие летние дни, раскаленная на солнцепеке привокзальная площадь напоминает открытую дышащую жаром духовку. Около единственного крана на перроне бесконечная очередь за водой. Вообще, число желающих уехать увеличивается прямо на глазах.
Сегодня с утра поднялась паника, пошли слухи, что на острове Хортица немцы выбросили десант. Торговые точки, всякие там ларьки и палатки на привокзальной площади брошены продавцами открытыми. Бери — не хочу! А нам ведь только палец покажи… Началось растаскивание товаров. Там где мы сидели, рядом с нашими узлами был лоток, где продавался изюм. Так народ как унюхал, то быстро растащили все ящики. Мы с соседями тоже оприходовали один ящик. Прямо так, ложками ели. А потом было нечем запить, хоть плачь…
Мотины соседи разуверились, что власть подаст вагоны и поезда, и ушли с вокзальной площади на привокзальную улочку. Перебрали узлы, выбросили всё неподъёмное. Связали барахло в походные узлы и примкнули к толпам, уходящих из города пешком.
И ничто не могло остановить испуганных людей, стремящихся на восток. Ни невыносимая жара, ни проселочные дороги, где пыль по щиколотки, где то и дело рыщут немецкие самолёты, строча из пулемётов, ни жажда и голод — только в тыл, только спасти жизнь и детей.
Но у Моти, женщины самостоятельной и одинокой, воспитанницы детдома, сил на пеший поход неизвестной длительности и неопределённого пункта назначения уже не осталось. Она потащила свой скарб домой, отдавая себя в руки судьбы…
— И я вот тоже, Мотя, никуда не поехала… — обняла Мотю Анна. — У меня тут мама в хуторе за Софиевкой, сын, куда я? Ты не плачь, иди домой, умойся, отоспись, а там будет новый день, будем выкручиваться, как сможем…
А в плавнях ниже города оставалось много наших войск, сельских жителей, скота да и дикого зверья порядочно… Когда следующим летом, уже при немцах, Анна, устроившаяся бухгалтером на судоремзавод, плыла пароходом в Херсон в командировку, то невозможно было выйти на палубу — от Запорожья до самого Херсона в плавнях на кустах и деревьях висели неисчислимые тысячи трупов красноармейцев, гражданских лиц и рогатого скота. Немцев на этом страшном вернисаже не было — оккупанты буквально на следующий после потопа мобилизовали местных колхозников и свою похоронную команду и достойно захоронили погибших фрицев. Да и погибли враги только на острове Хортица.
Затем, в конце августа, когда спала шальная днепровская вода и обнажилась Хортица, а немцы вновь заняли остров посреди Днепра и возобновили обстрел Запорожья, мама отправила сыночка к бабушке Фросе на хутор Казачий, в пятидесяти километрах от города, с оказией (заехал бабушкин сосед). Уезжали рано утром на какой–то арбе, днище которой было мягко устлано соломой. На всю жизнь врезались в память бесцеремонность ранней побудки, довольно холодный воздух, тряская, несмотря на соломенную подстилку, арба, медленно, но неумолимо миновавшая четырёхэтажные новостройки Жилмассива, около завода «29», ныне моторостроительного. По тем временам район Жилмассива был вторым украшением Запорожья после Соцгорода и его сердца — 6‑го поселка около ДнепроГЭСа.
На Жилмассиве шла разнузданная грабиловка. Простые советские люди, ударники и стахановцы, носились по этажам новеньких жилмассивских четырёхэтажек и тащили, что попадёт под руку.
Мебель уехавших в эвакуацию уже была давно растащена на неделе, а сейчас счастливые раскрасневшиеся граждане приканчивали окна, двери, чугунные батареи отопления. Мужик, везший Сеньку, не удержался от соблазна и свернул к одному из домов. Быть может, он и выбрался в город арбой, а не телегой, так как, видно, слыхал, что в городе можно хапнуть и что–нибудь крупногабаритное.
— Посыдь, хлопче, я хутко, — успокоил он Семёна и привязал конячку к дереву палисадника.
В самом деле, вскоре мужичок вернулся, с натугой волоча красивую белую дверь. Затем, хитро улыбаясь, сбегал ещё раз и притащил белое–пребелое окно, двустворчатое, с форточкой. С трудом пристроив добычу в арбе, он снова поудобнее умял солому на днище, куда уложил снаряжённые мамой две тяжеленные сумки с крупами–сахарами и усадил Сеньку.
— Но-о! — скомандовал колхозник и взмахнул батожком. Коняга обречённо махнула хвостом и тронула старорежимное транспортное средство.
Миновав Жилмассив, лошадка потащила телегу по пыльной дороге, под просыпающимся, все более распаляющимся солнцем, среди толчеи отступающего транспорта на северо–восток в сторону Софиевки (Красноармейска). Запомнилось, как мимо пронеслась автомашина с полудюжиной тяжелых снарядов, тускло блеснувших на дне кузова, когда машину накренило на колдобине. Возница объяснил, что это такое, снаряды, и Сеньке впервые стало по–настоящему страшно на этой войне…
И хотя уже прошло два месяца, как объявлена война, но ни Анна, ни многие её друзья и знакомые никак не верили, что немцы займут такую территорию Советского Союза. Когда в конце июля началась эвакуация граждан и заводов, вначале никто не собирался ехать, говорили, что незачем, война к нам не достанет, даже были евреи, которые не хотели ехать, остались в Запорожье, и их потом немцы расстреляли.
Но зашёл как–то у Сенькиной мамы разговор с дядей Игорем Ивановичем, хозяином домика, где Анна снимала комнату.
Этот самый Игорь Иванович работал в мартеновском цехе «Запорожстали». Его не было почти две недели, даже ночевать с завода не являлся. Но когда вернулся домой, то много чего порассказал.
— Дни и ночи вывозим оборудование, сотнями вагонов в день. Так или иначе, немец будет здесь. Пустые цеха подметаем и прибираем. Враг должен увидеть, что мы уходили неторопясь, по–хозяйски, что мы вернёмся!..
Попробуем описать, как нас взяли немцы. В первых числах октября стояла необычайно теплая, прямо–таки летняя погода, было солнечно и сухо. Хлеб в основном были убраны, все было мирно и сонно, однако приближение фронта чувствовалось все явственней по нервозности и суете взрослых.
Через маленький, в 25–30 хатенок, хутор Казачий по целым дням шли воинские части, громыхали в пыли военные подводы, гнали скот, трактора тащили на прицепе комбайны. Все эта рать безостановочно и без всяких объяснений и соображений драпала в тыл. Куда? На восток!..
