Да, ты хочешь прикончить какую–то парочку. Давай, кончай! Это я люблю! Жаль, что я почти не могу участвовать в твоей борьбе. Рамки лояльности и рамки порядочности — ты уж мне прости. Но откровенность — это открытость, т. е. приглашение войти. Ты должен это понять. Я хочу сделать всё, что смогу. Мне очень интересно всё, что ты найдешь у аборигенов. Но практика без теории иногда бывает слепа. Знаешь ли хорошо ты нашу систему и пути человека в ней? И кто тебя будет кормить в этих скитаниях? Мне интересно обсудить твой путь и твои занятия.

А ещё мне нужно какое–нибудь гнездо в лесу и с речкой на лето. Это с ребятами я мечтаю попастись.

Всецело мой С.! Приезжай! Я очень хочу тебя видеть. Смотреть и молчать. Этого удовольствия я не могу исчерпать. Галя.

(У нас можно переночевать с понедельника до пятницы)».

Не успев ответить, получил ещё одно письмецо от старого другана Галки Хлопониной:

«Здравствуй, Сенька!

Про любовь ты ничего не понимаешь. А точнее, понимаешь совсем не так, как я. У меня совсем другое деление. Но лучше не спорить, потому что её никто не понимает одинаково. Социологические (и практические) изыски в этих сферах, сферах воспроизводства человека, я проводила и, если пожелаешь, выдам тебе сотню–другую истин на эти темы. Но этот вопрос, к сожалению, отодвинут жизнью на второй план, и там ещё долгое время он будет оставаться.

А насчёт смены поколений мы смотрели кино (Ты ходишь в кино?). Там, так прямо и говорится, что всё наше тепло наши дети передают дальше, нашим внукам, а вспять — было бы противоестественно.

Дети наши уйдут, «наши» они очень условно. Из этого следует практический вывод: ответ можно найти только на своем (временном) уровне, и рассчитывать можно только на него. Пришли фото своих невест, а я тебе пришлю свои сокровища.

Логика моя не более диалектична, чем все мероприятия твоей жизни. (Сказать по правде, для своего личного пользования, я знаю очень мало реальных рамок жизни.) Я считаю, сколько человек способен в себя вместить, столько пусть и вмещает. Только жизнь — священна, а собственность — мрак.

Твоё «Москва или дети» — это не твоё и не из твоей оперы. Я просто очень хочу тебя видеть, а остальное уплывает из моего сознания. Но ведь есть же ещё море выходов, а если их нет — то ты их выдумаешь.

Какие у тебя там проблемы, и как тебе не надоело? Я бы на твоем месте давно бы уже сбежала из этого города и приезжала бы на родину в отпуск. Но жить всё время в таком спёртом воздухе нельзя. Ты теряшь время и жизнь. На фото ты старый и злой.

Но фото мне уже не поможет. В моём сознании ты прочно запечатлен в образе юного божества с бездонными, как пропасть, глазами и золотистым сверкающим телом.

Жаль, я не могу быть безработной, а то можно было бы иногда взглянуть на жизнь сверху вниз. Но на это лето я прожектирую выезд на дачу с детсадом под Москвой, в Загорске.

Буду там ночной няней или ещё чем–нибудь. Для этого буду ловчить административный отпуск на работе. Как получится, ещё не знаю.

Мировоззрение у нас с тобой, конечно, разное. А что же не разное? Ведь что–то не разное? Ощущение жизни, чувство жизни, чувство живого. Я не знаю, но чувствую, что ты свой, или наш, как это назвать. Обречённость наша меня не огорчает. Почему?

В далеком масштабе я вижу принципиальные видовые изменения, дающие возможность (а по–твоему невозможные) перехода за нынешние рамки системы. Изменение тех черт, которые составляют наши современные границы. Я верю в силу мысли, потому что она нематериальна, т. е. в сути своей уже отлична от нас. С появлением мысли растаяла в бесконечности граница между материальным и идеальным. Ты знаешь, где кончается материальное и начинается идеальное? Этого никто не знает.

Но так же возможны и другие, принципиальные и немыслимые сейчас изменения человеческого вида. Но это всё далеко от нас во времени. А сейчас нам дан короткий отрезок времени, и смысл жизни или задачу жизни я нахожу в том, чтобы пропустить через эту единицу времени как можно больше энергии, в моем понимании — жизни, ощущений, движения жизни, радости, тепла и радости.

Ты говоришь «красивый обман» — как это плоско.

А меня волнуют эти чары неисполненной любви, несбывшейся мечты, светлой печали, мне они чувствуются самыми реальными из человеческих радостей. Почему они так властны над поэтами? За них я люблю и переписку Шоу, и Грина, и Пушкина, и Шиллера, и Верхарна. Мои любимые слова: неистомный, исступленно. Все поэты поэтичны лишь мечтой, грёзами. Но почему? Может это чувства будущего вида? Ведь самое сильное «несбывшееся» рождается не во сне, не в элегическом (попросту пассивном) созерцании, а в самой жестокой брани жизни, в круговерти, в трагедии. Когда жизнь кипит в избытке и переливается через край, превращаясь в смерть, тогда рождается поэзия. Поэтому я против обреченной безнадежности. Я не люблю «трезвых» пессимистов. Они уступают себя смерти без борьбы, без жизни. Они никогда не высекут в своей судьбе той искры, что рождается, когда жизнь и смерть сталкиваются лбами и исчезают, превращаясь в свет, в поэзию, ещё в что–то, чему нет названия. Но оно есть. Это третье состояние мне близко, оно живёт во мне, оно меня волнует больше всего. Нет, это не хождение по краю пропасти, и даже не само падение. Это что–то третье, оно не существует во времени (может быть, в нашем настоящем понимании), а высекается в столкновении. Оно реально и неведомо. Оно властно зовёт человека, зов бездны, зов белого безмолвия, зов края света или «что там дальше?», за краем света.

Это жизнь и, на мой взгляд, это вершина нашей жизни, это будущее нашего вида. Но это не твоя верхняя клетка. Там принципиально другое измерение. Другие закономерности, и они будут нашими.

Мы будем скитаться по вселенной, но не так примитивно, как мы сейчас это представляем, и как это происходит на Земле: экипаж, пассажиры, везущие с собой свою среду и прочее. Все будет в принципе не так.

А твоя платоническая любовь, которую ты мне приписываешь, меня всё–таки оскорбляет. Это такая грязь и ханжество, что мне хочется плеваться и лягаться, как верблюду.

Ах, все это глупости!

Лучше приезжай, и я буду на тебя смотреть, и ты будешь меня дразнить, а остальное ерунда.

Мимо Москвы, я думаю, ты не проедешь, а при случае, может в Загорск завернешь.

Галя.»

А послезавтра пришла небольшая дописка от Галки:

«Сенька!

Если ты не откликнешься, я напишу тебе интересную вещь. Мне очень хочется, чтобы ты очутился в Москве, а не за решёткой. Оторвись от этого дурацкого Запорожья, ничего там не жалея. Раз они не понимают тебя, зачем они тебе нужны? Завоюешь мир и придешь поцеловать свою родину родную.

Доченька не пострадает, по крайней мере не больше, чем сейчас она страдает от твоих неурядиц.

Откликайся! Хотя бы открыткой, чтобы я знала, что ты можешь получить моё письмо.

Жаль, я не знаю насколько прочно ты там застрял. Поговорить бы.

Галя.»

И тут же следом, через день, развёрнутое письмо от Галины, приведём его без сокращений:

«Сенька! Здравствуй!

А нельзя ли как–нибудь свернуть эти твои «дела»? Нельзя ли договориться с этими добрыми дядями? Чтобы больше никогда их не видеть. Тебе надо любой ценой выбраться оттуда совсем, и начать всё сначала. Тут мне Алка обмолвилась в дружеской беседе, что регистрация брака ей необязательна. И она могла бы постоять за себя перед тёткой, с которой она живет. У Алки своя комната, но хозяйсство её ведет тётка. Соседи все за Алку. Этому гнезду нужен позарез ребенок. Он ослепил бы их как ясное солнышко. А ты… Наверное всё–таки это не тот вариант. Сенька, если бы у меня была квартира, то ты бы скорей всего жил у меня.