На следующий день я написал открытку маме, а уже через день они обе, мама и Нина, как–то всё разузнав, пришли со слезами ко мне на первое свидание, хотя открытка ещё была в пути. Поплакав и порадовавшись, что удалось избежать трибунала, мои ушли. С утра следующего дня меня повели на трудотерапию, которая заключалась в склеивании каких–то картонных коробочек, возможно, для лекарств. Я клеил и крепко, хотя и без слов, матерился.
Нина прибегала каждый день. Мы с ней по часу трепались в больничном прогулочном садике, надежно огороженном частоколом с колючей проволокой. Она переехала в Запорожье всерьёз и уже прописалась у мамы, как моя законная жена. Они с мамой по–настоящему увиделись впервые. Но кажется, всё образуется.
Через пару недель система сдалась первой. Держать под замком и кормить спокойного, не буйного шизоида показалось системе накладно. Опять состоялась медкомиссия, которая присвоила мне третью группу инвалидности и выбросила на волю. Так закончилась моя эпопея с советской армией. Закончилась навсегда, ибо военкомат снял меня с воинского учета, выдав вместо военного билета «белый» билет, где все это и было сказано. Правда, написано было стыдливо, что комиссован я по болезни с формулировкой «группа I-я статья 4‑я расписания болезней Минобороны СССР».
Пенсию мне положили в 135 рублей. Стипендия в МГУ была где–то 230 рэ. И то не стоит забывать, что пенсию обещали давать только до устройства на работу. А работу рекомендовали почему–то не связанную с движущимися механизмами, так что ни шофёром, ни машинистом паровоза, ни, само собой, пилотом я стать уже не имел права. Конечно, при сохранении за мной незыблемого конституционного права на труд, но, так сказать, в его абстрактном, чистом смысле…
Дома мама пару дней проплакала, поведав нам с Ниной события последнего года. Конечно, Родина меня искренне искала. И в Запорожье перевернули всех моих школьных соучеников и учителей, и в хутор Казачий наведывались, и даже раскопали мою родню под Никополем в посёлке Токовском, о чём я и сам толком не знал, да и мама десятки лет, как не поддерживала с ними отношения. Приезжала оттуда взволнованная мамина тётка по бабушке Фросе, а моя двоюродная бабуся Акилина Петровна Писаренко, в девичестве Гужва (моя баба Фрося в девичестве тоже Гужва, или, иначе, Ужва). Мне стыдно было показываться на улицах родного города, боясь встретить знакомых. Но постепенно душевная рана стала затягиваться.
Однако семейная жизнь в комнатке площадью 14 квадратных метров, с большой угольной печью посередине, в составе мамы, парализованной бабуси и молодой жены с мужем оказалась далекой от идеала. Приходилось нам с жёнушкой по вечерам брать одеяло и идти гулять подальше, на берег Днепра, благо вечера стояли божественно тёплые.
Пожив так пару недель, мы с Нинулей устали и надумали поехать к ней в Казань показаться её тетке и немного погостить. Сказано — сделано. Кое–как наскребли денег, взяли билеты на поезд до Казани через Москву, позвонили тёте, что нагрянем, и двинулись в путешествие.
В Москве нас пригрела Галка Хлопонина и мы, пользуясь правом пассажиров остановиться в пути следования на любой станции пересадки на срок до десяти дней, этим чудесным правом охотно воспользовались. В столице как раз был фурор — выставка в музее им. Пушкина картин Дрезденской картинной галереи, прихваченной победителями в Германии в качестве трофея. Выставку объявили с 7‑го августа по 7 сентября, так что пол-Москвы толпилось каждый день в огромных очередях в надежде пробиться на просмотр. Мы попали после двух дней толкотни на 10‑е августа и вышли из музея счастливыми и уважающими самих себя. Вечером закомпостировали билеты для продолжения поездки, основательно погревшись в такой же огромной очереди у касс Казанского вокзала, и продолжили путь на восток — в Казань…
Встретила нас Нинина родня на главном и единственном казанском вокзале, как порядочных. На такси повезли домой. Жили Комлевы в центре старой Казани, недалеко от площади Ленина. Улица так и называлась — улица Комлева. Нина по отцу Ильнуровская, по маме — Комлева. Нинины родители умерли рано, кажется, оба от чахотки, так что девочку воспитала тётя, причем воспитала неплохо, Нина закончила школу с золотой медалью. Тётя оказалась уже в годах, далеко за сорок, а её муж, генерал Комлев, выглядел жутко строгим стариком и был её лет на двадцать старше. Улица названа в честь свёкра Нининой тети, одного из первых красных генералов, который отличился чем–то в годы революции.
Квартиру Комлевы имели необъятную по советским меркам — шестикомнатную. Я впервые в жизни увидел шикарный кабинет генерала. В доме соблюдались старинные обычаи, например, в пять часов все сходились или съезжались на обед, который проходил за длинным столом с выставлением уймы всяких дорогущих столовых приборов и состоял из нескольких блюд. Впервые я увидел живьём и домработницу.
Нас приняли очень тепло, хотя и без сюсюканья и панибратства. Конечно, я почувствовал, что тётя оценивает выбор Нины отрицательно. Да и в самом деле, я приношу Нине одно горе. Хорошо ещё, Нина не рассказала им о моей одиссее, а то бы случился скандал.
Пару дней мы гуляли по Казани. Нина показала мне все свои любимые места. Однажды, пожертвовав обедом, мы поехали с ней речным трамвайчиком прогуляться вниз по Волге. Мимо проплывали невиданные мною красивейшие места — Верхний Услон, Сорочьи Горы, Верхние Моркваши. В Нижних Морквашах мы сошли на берег и часа два пляжились на берегу, благо прекрасный чистый песок начинался прямо у причала. Народу не было ни души, что нас очень устраивало. Вода была необычайно тёплой и ласковой. Отдохнули от души! Возвращались вечером, последним рейсом. Трамвайчик разгребал воду, как фантастический кит, Казань приближалась мириадами ночных огней, напоминая рой огненных пчел…
Тётя работала крупным деятелем медицины, но ради Нинкиного приезда взяла недельный отпуск, и последние дни перед отъездом мы прожили на богатой генеральской даче, место этого поселка я не запомнил. Участок оказался большим, в 25 соток, на нём чудесный двухэтажный деревянный дом и при нём взрослый ухоженный сад. Опять–таки по целым дням ели–пили, помню горы всевозможных пирогов, наливок–настоек, и, конечно, клубнику со сливками, как верх буржуазного разложения…
Нина бесконечное количество раз пересказывала дотошной тетё, как мы жили в Москве, как собираемся жить в Запорожье. То, что мы побросали учёбу, огорчило тётю до крайности. Она даже плакала, требуя от Нины восстановиться на мехмат МГУ. Конечно, мы не рассказали ей всех наших скитаний в последние два года, по нашей легенде получалось, что мы только что решили бросить МГУ, так что, в общем, если захотим, то можно подумать и о восстановлении… Тётя, не веря ни слову из нашего вранья, находилась все эти дни в трансе.
Возвращались в Запорожье загоревшими, поправившимися на несколько кило, что радовало меня, но огорчало Нину из чисто бабских соображений…
Приехав из Казани, занялись устройством на работу. Нина с ходу нашла место бухгалтера в городском ДОСААФе, а со мной пришлось всем повозиться, так как с моим белым билетом я неизменно вводил кадровиков в кому. Но, в конце концов, всё устроилось, и меня взяли учетчиком в артель «Пищевик», где работала главным бухгалтером ещё довоенная приятельница мамы Ольга Тимофеевна. Она меня и устроила под свое крыло. Там же мне открыли и первую трудкнижку. Председатель артели Гундич махнул на протекцию О Тэ рукой, мол, чёрт с тобой, Ольга, как–нибудь усядемся…
Оклад Нины составляет 870 рублей в месяц, у меня — 630, плюс пенсия — 135, итого 1635 рэ. Прямо скажем, негусто для самостоятельной семейной жизни…
Не знаю подробно, как там всё заведено в Нинином ДОСААФе, но в моей артели — полный бардак. Производимые в ней печенье и карамель безбожно разворовываются, но в бухгалтерском учете, благодаря стараниям О Тэ, полный ажур. Приходится заниматься дурацким делом — ходить с карандашом и амбарной книгой по цехам и записывать выработку кондизделий прямо на рабочих местах, там везде стоят весы и контролеры ОТК принимают готовую продукцию на проверку по весу. По их записям, которые я заношу в амбарную учетную книгу, бухгалтерия списывает в затраты сахар, муку и прочие ингредиенты наших изделий. Однако до склада доходит едва 80 процентов произведенного. Остальное растаскивается и съедается. Дело в том, что в цехах негласно разрешено есть, сколько влезет, так что работницы натурально объедаются да и за пазуху, идя со смены, не стесняются запихивать пачки печенья или мешочки с сахаром и сухим молоком. Особенно хорошо девчонкам из конфетного цеха на улице Артёма, недалеко от нашего дома и по соседству с домом, где живут Ёнины родители. Там делают шоколадные конфеты и поэтому девушки, практикующие шоколадную диету, выглядят румяными, как пастушки со старинных картин.
